ли понимала. Она любила Богдана; еще задолго до его признания она подозревала себя в этом. Неизвестно, почему самое признание это не застало ее врасплох, она уже ждала его и имела заранее приготовленный и очень обдуманный ответ. Когда она увидела Богдана после его болезни, в особенности же после смерти Макарова, несколько убитым нравственно, мрачным, угрюмым, – она почти радовалась этому. В объяснение этого странного явления можно сказать только следующее: сильные порывы молодого человека возбуждали горячее сочувствие Лизаньки, но она считала себя слишком усталой, надломанной. Она боялась идти так далеко, как он манил ее. Правда, иногда в ней просыпались те же силы, те же стремления, но она не доверяла им, не доверяла себе. Богдан – такой, каким она его знала, когда он гостил у нее на даче, казался ей слишком молодым. Когда же ей почудилось наконец, что болезнь, потеря, невзгоды состарили его, она вдруг увидала, что пропасть, разделявшая их до сих пор, сузилась значительно, если не слилась совершенно.
Когда она опять осталась одна, когда прошло чисто нервное волнение, вызванное в ней двойной сценой с любовником и с мужем, ей овладело сознательное и мрачное отчаяние. Мысль, что она не увидит больше этого человека, что она сама разбила своими руками все, что ей было дорого, что теперь стало ей еще дороже, эта мысль томила ее, давила неотступно. «Временное положение», искусно придуманное Николаем Сергеичем, длилось несколько дней и было для нее сущей пыткой. Она не могла не понимать, что между ней и этим человеком, умным, честным и благородным, все было кончено навеки. Те надежды, которые были в нем, и которые неосторожно он высказал, мелькали перед нею и прибавляли еще больше к ее смущению. Во время непродолжительных и довольно форменных визитов своих, Николай Сергеич говорил с видимым наслаждением о их жизни до катастрофы. Но эта жизнь, которую она выносила довольно долго, теперь казалась Лизаньке ужасной. Она была бы рада, если бы могла ненавидеть его за то, что он мог желать повторения этой жизни, пугавшей ее своей пустотой, будничным благоденствием; но ненавидеть его она не могла, потому что признавала, что он поступает в этом случае с редким великодушием… Ей казалось, что ей необходимо видеть Богдана, говорить с ним, и что ей станет легче; и тут же она уверяла себя, что она не должна его видеть, не должна для своей пользы, для пользы мужа, для его собственной пользы…
Она решилась самопожертвоваться. Она понимала, что Николай Сергеич немногим будет доволен!.. Но это-то и делало жертву всего больше тяжелою…
VIII
Стретнев удивился, что Богдан не показывался; это не входило в его планы.
Однажды, он по новому обыкновению постучался в двери приемной своей жены. Лизанька не плакала. Внутренне она решилась на жертву, старалась успокоиться на сознании исполненного долга, доброго дела. Однако же успокоиться не могла. Пока Стретнев сидел у нее, она несколько раз готова была покончить все разом, исполнить задуманное жертвоприношение, но каждый раз у нее накипали слезы. Стретнев спросил: отчего не приходит Богдан.
– Он зайдет
