снова принялся рассуждать о «Фортуне». Лукашин, видимо, не давал ему покоя.
– Вот ты бы, Николай Павлович, наверное, сумел бы его уговорить. Обидно же. И денег мы не получим, и он дурак, товар испортит. А получилось так из-за того, что ты… – осёкся. – Ну это… Занят был.
Разговор принял роковой оборот. Но Модзалевский уже не пытался отклонить Чакветадзе от больной темы. Он молча слушал его, склоняясь над кипой счетов, накладных, телеграмм, и ждал неумолимых, но уже не казавшихся ему теперь нетерпимыми, расспросов.
И расспросы неумолимо последовали.
Чакветадзе был, конечно, осведомлен, и притом довольно детально, об ужасном несчастье Модзалевского. Но он узнал всё это от вторых и третьих лиц, а ему хотелось получить сведения из первоисточника.
И он стал расспрашивать Николая Павловича своим обычным деловым тоном.
– Как же это у тебя беда такая случилась? Что произошло-то?
Модзалевский хотел ответить, но всё ещё не мог. В этот момент снова в дверях появился вахтенный.
– Николай Павлович, «Гвидон» на горизонте.
Модзалевский в качестве агента обязан был лично встречать каждый пароход. Он поднялся, чтобы выйти наружу, но грузин-бухгалтер почти насильно усадил его обратно.
– Сделай милость, сиди, пожалуйста, спокойно… И без тебя там справятся!
Модзалевский покорно опустился на стул. Наступила минута молчания. Весёлый шум пристанской жизни, казалось, усилился, а по потолку бегали и дрожали светлые отражения воды. Мимо окон медленно прошёл, солидно дымя своею трубой, огромный буксир и вдруг свирепо заревел на приближающийся встречный пароход. В ответ ему раздался другой медноголосый вопль с парохода, тревожа ясный простор задремавшей в тепле позднего утра Волги.
– Так что же произошло? Почему такая беда случилась? – продолжил свой допрос Чакветадзе.
Модзалевский немного успокоился и уже мог ответить на этот вопрос.
– Разве можно, Иван Иваныч, сказать, почему? – возразил он. – Ребёнок подхватил скарлатину, а она уже заразилась от него.
– Ай, как жалко, слов не найти как жалко… – промолвил Чакветадзе, качая своей головой. – И как несправедливо-то! Такая молодая, такая умница, такая красавица!
Модзалевский почувствовал, как у него сдавило горло, будто на него накинули удавку, и в это мгновение потемнело в глазах. Впрочем, в окнах кабинета действительно потемнело. Заслоняя ширину и блеск реки, там к пристани медленно подплывал пароход. Показалось два этажа окон, галерея с белыми спасательными кругами и тёмные фигуры пассажиров, выстраивающиеся в очередь к трапу. Пароход остановился, мягко толкнувшись о борт пристани.
– А доктора, почему не уберегли? – продолжал Чакветадзе. – А ведь ещё и муж – доктор!
Всякий другой человек, если бы он стал сейчас делать такие замечания, рисковал бы
