слышать и чувствовать только её, сделаться в меру глухим. Так вот, та женщина всё причитала о высоком давлении, об одиночестве, о дороговизне лекарств и ещё много о чём, отчего беспрестанно охала и облизывала языком сухие губы, при этом слишком часто моргая голыми – её веки давно лишились ресниц – крохотными глазками, которые больше походили на две чёрные пуговицы, нежели на глаза, и совсем не имели выразительности. Была она в том сосредоточенном внутри себя состоянии, в которое, уж если люди впадают, то из которого и не возвращаются – не способная ничего уже более выразить, но всё ещё способная к чувству, она старалась отвечать на вопросы доктора, но часто, после очередного оханья, вдруг, будто бы забывала то, о чём её только что спросили, или же притворялась непонимающей, усердно старающейся вспомнить вопрос. Как и большинство стариков, тем самым она пыталась оттянуть момент столь пугающей её, вынужденной самостоятельности, ведь после того, как она переступит порог и снова окажется в коридоре, ей нужно будет разбираться во всех этих таблетках, словах, думать о том, что можно и что нельзя, куда-то идти и что-то делать самой, а главное, она останется одна со своим страхом – совсем одна. Нет, лучше быть здесь, среди белых халатов, среди людей, здесь спокойнее и добрее, что ли. Иван Александрович понимал её мысли, как он понимал старость, с которой, по долгу профессии, знакомился каждый день, не переставая удивляться тому, насколько она многогранна и непосредственна, словно дитя малое. В ответ дребезжащая, стонущая, иногда немая и неумолкающая, но всегда сердечно благодарная старость уважала его; поломанная жизнь появлялась в его кабинете и подолгу задерживалась там, а он слушал её, бережно, осторожно, чтобы не повредить то последнее, что ещё дышит. Он, как врач, не имел другой нужды, кроме нужды работать ради больных, ради их жизни, ради их выздоровления.
– Спасибо вам, Иван Александрович! Как бы хотелось – вот так всегда чувствовать тепло и заботу, я уж так благодарна вам, что послушали меня, разъяснили, первый раз – вот так со мной врач разговаривает, всё понятно, всё ясно объяснили. Первый раз, ей Богу…
– Не переживайте, Лидия Ивановна. Завтра я зайду к вам.
– Да что вы, мне так неудобно.
– Лидия Ивановна, это моя обязанность – вас вылечить.
Она вышла из кабинета хирурга, села на скамью, чтобы собрать все бумаги и уложить в сумку, посмотрела на свои морщинистые руки и подумала, что вот вся она такая сморщенная, корявая, как эта рука перед ней. А всё же кто-то к ней с возможностью, с верой, кто-то, кто и не знает её вовсе, кто-то, кто впервые её такую вот видит, и она для него ещё выздоровеет, обязательно, ещё как выздоровеет, и рукой своею старой, этой самой вот, пожмёт его твёрдую руку и спасибо ему скажет.
Пока Иван Александрович занимался историей Лидии Ивановны, за дверью нетерпеливо переминался с ноги на ногу следующий пациент. Когда же дверь наконец отворилась, он ловким движением руки тотчас перехватил освободившуюся
