завернуть в Архангельск, где у Сержуни была квартира и где, по их словам, у них были какие-то дела.
– Хочешь настоящий город посмотреть? – не ожидая ответа спросил Старшой, и Анна, как всегда, промолчала, только удивленно улыбнувшись, потому что они ведь только что побывали в самом настоящем городе, в Мезени, где людей и впрямь было больше ста – она сперва их считала, но скоро сбилась со счета. Но даже самые большие балки, которые русские называли избами и домами, друг на друге в Мезени не стояли. Их ставили на большие подклети, где зимой держали скот, и это было понятно. Однако сколько Анна ни всматривалась окрест, она так и не увидала ни одной избы, которая стояла бы поверх другой. Так зачем же ей рассказывали эти сказки? Они вообще были большими выдумщиками, эти русские. Анна улыбалась, но этого никто не замечал, потому что губы ее почти при этом не двигались – зачем показывать людям свои чувства? – улыбалось ведь не тело, улыбалась ее душа или, точнее, ее родовой дух. И на самом деле это было важнее всего.
До Архангельска было чуть больше двухсот двадцати километров. Но это по прямой. А прямых путей на земле не бывает. Да и что можно назвать путем в майской плывущей тундре, где тающий снег, стремительно цветущий молодой багульник, ягель, первые, невесть как пробивающиеся чуть не из-под снега грибы и комья мерзлоты под траками вездехода образуют такую невообразимую взвесь, что по-настоящему хорошо себя чувствуют в ней только олени? Поэтому не стоит удивляться тому, что они решили отправиться на катере. Он ходил раз в неделю, привозил в Мезень газеты, почту, сахар, табак и консервы, а на следующий день забирал в Архангельск рыбу, пушнину и пассажиров. Идти приходилось среди множества плотов, которые сбивались здесь в целые караваны, влекомые буксирами всё в тот же Архангельск, а иной раз и в Мурманск – бревна и доски были нужны и там. Но настоящего порта у мезенских не было и серьезные лесовозы сюда не заходили.
Анна об этом ничего, конечно, не знала, но здешний лес шел и дальше: на крепеж угольных копей советских концессий на Богом забытом острове Медвежьем и на старом поморском Груманте, которые теперь отошли Норвегии, но продолжали снабжать углем высочайшего качества все побережье, пока в Большеземельской тундре зэки не построили шахты Воркуты. Но это случилось чуть позже. Хотя начинались тамошние лагеря и, стало быть, угледобыча, еще в тридцатые, по большому счету развернулись они уже во время войны, когда возить уголь с островов на материк стало слишком опасно. И тогда лагерь на острове Берген (Медвежий), официально числившийся рабочим поселком, отчего на его существование норвежцы стыдливо закрывали глаза, да и у нас о нем не знал почти никто – ведь сбежать из него всё равно было невозможно, да и некуда, – этот лагерь решили закрыть.
Но, конечно, не сразу. Сперва надо было полностью выжать из его шахт всё, потраченное на их создание. Там были участки, разведанные авантюристами из разных стран еще на грани веков. И Шпицберген, и отдельно лежащий к югу от него остров Медвежий
