никому ни о чем не рассказывать, да и вообще не разговаривать – наверно, это будет признаком силы и какого-то особого мужества. Но, понимаешь, во всем этом было еще и другое. Полярная ночь и медленно движущаяся в вагончиках на полозьях горстка людей…
– Это я уже слышал.
– Погоди. Прошло уже много лет. Но теперь, когда я слышу про «птицу-тройку» и «куда ты движешься, Русь?», я вижу не середину Днепра – где он, Днепр? – и не удалую тройку с бубенчиками, а вот это: тяжко продирающийся сквозь шквальный ветер караван, серые, грязные тени с кроваво-красными языками, слышу дикий вой взбесившегося хаоса за спиной. Чем дальше мы ползем, тем этот вой становится все глуше и глуше, но пока он звучит в моих ушах – а вряд ли когда-нибудь я его забуду! – не очень-то верится в быструю езду, которую будто бы любит всякий русский…
– Ну, так и «куда же ты движешься, Русь?»
– «Нет ответа», Леха. Нет ответа… Но есть надежда. Та самая: доползти до спасительной межи.
– И устроить взрыв?
– Хм! Думаешь, поймал?
– А то нет? Так-то всякие ваши экстремистские тити-мити и ловятся!
– Экстремизм, Леха, рождается тогда, когда люди загнаны в угол, когда их сдавит со всех концов всякая нечисть и некуда деться.
– И тогда можно нажать на кнопку?
– А что же еще делать!? Как еще разметать эту красную серость? Ждать, пока сожрут и тебя и всю страну? У тебя есть какой-то другой рецепт?
– Работать надо. Народ надо просвещать.
– Да народ гораздо просвещенней, чем ты воображаешь. С этим вашим культуртрегерством… Я не против него, я сам им тоже занимаюсь. Но, знаешь, на одни лишь ваши бумажки надеяться – это как поджигать листки из моего блокнота. Оттянуть конец можно. А вот спастись – не получится.
– Так ты еще и философ?
– Да что ты все на меня переводишь?
– А оттого, что мне интересен именно ты. Я хочу, чтобы ты сам признал свою гнильцу и гнильцу твоих Укроп Помидорычей. Как красивые сказки о себе рассказывать, так это – пожалуйста, а как поглубже копнуть, так увиливаешь!
– Думаешь, мне есть, что скрывать?
– Да уж не без того.
– Может быть. В конце концов, ни один человек не способен поднять себя за волосы или вывернуть наизнанку без остатка. Но ведь вся эта история имеет прямое отношение именно к тому, как я оказался в лагере. По сути, это было моим первым опытом как раз той самой работы, борьбы, о которых и ты говоришь.
– Ты же меня уверял, будто начал заниматься антисоветчиной на десять лет раньше?
– Так оно и есть. Но тогда я помогал своему собственному отцу. А когда его посадили в спецпсихбольницу, боролся за его вызволение оттуда. Ну, попутно и о других психозэках материал собирал. Было дело. А тут, пожалуй, впервые я подобрался к социально-политической тематике в чистом виде, без увязок с родственными или дружескими отношениями.
– Это ты про трусливенько-демагогическое письмецо в обком партии?
