– так корейская, не корейская – так бурятская. У нас, у гуранов, у всех понамешано…
– У всех русских понамешано. Покажите мне хоть одного расово чистого русского!
– Тебе, может, еще справку из гитлеровского института по расовым исследованиям принести? – не удерживается Леха.
– Да вы оба, кажется, с ума сошли! Слова уже в простоте сказать нельзя…
– А ты думай, прежде чем говоришь!
– Да что же я сказал такого?
– Ой, Слава, – пытается нас успокоить Борис Иванович, – такого сказал или не такого – лучше вообще на эту тему ничего не говорить, а если уж говорить, то честно и до конца.
– Это как же? – сразу интересуется внук комиссара-либерала.
– А вот этого я вам, Алеша, и не скажу. А то мы с вами или поссоримся или до конца срока спорить будем. А я этого не хочу.
– А я не боюсь с вами поссориться. Еще чего! Говорите что хотите. Я, между прочим, сижу за то, чтобы всякий мог высказывать любые свои убеждения, даже если…
– …и «готовы отдать жизнь за то, чтобы»…
– …да, за то, чтобы! Даже если я их не разделяю!
– Но чтобы я мог эти убеждения высказать?
– Именно так, и это самые великие слова, которые когда-либо были произнесены!
– Вольтер?
– Да, Вольтер! Я, между прочим, совсем не вольтерьянец. Все эти французские тити-мити… Я тоже знаю им цену. Но это великие слова! И попробуйте сказать, что это не так!
– Эх, Алеша! Но ведь этот французский болтливо-поверхностный восемнадцатый век…
– Этот болтливо-поверхностный век дал человечеству высшие его ценности: понятие о чувстве достоинства, об уважении к закону, о ценности человеческой личности, жизни, наконец! Этого «болтливого века» так никогда и не было в вашей азиатской истории. Поэтому человек у вас не стоит ничего. Иван Грозный, Петр Первый. Все на костях! И все Романовы – александры и николаи…
– Но ведь это неправда, – вмешиваюсь я, – Александр Второй уже приготовил Конституцию…
– А ты читал эту Конституцию?
– Честно сказать, нет. Зато я читал «Русскую правду» Пестеля, и, знаешь, это ведь совершенно страшная вещь…
– При чем здесь Пестель? Я разве говорю о декабристах?
– Конечно, нет. Но…
– Так зачем ты опять передергиваешь? Зачем опять этот дурной запах?
– Но ведь, если «александры и николаи»…
– То что? Можно Вольтера с Пестелем мешать?
Борис Иванович давно уже молчит. Удивительно, но как-то так у него получается, что это молчание постепенно становится все более и более весомым, совестливым, громким. А наши перепалки – чем-то постыдным и суетным. Он молчит, и вдруг, глядя куда-то внутрь себя, тихо роняет:
– Так ведь говорили-то Вольтеровы друзья энциклопедисты о свободе, равенстве и братстве, а изобрели – гильотину…
– Правильно, –
