style="font-size:15px;"> – Ладьно. Утро вечера мудренее – сказал Магута.
Прозвучало это совсем по русски, а может я понемногу начал понимать по-полянски.
– Може брати кожух с возу – махнул он мне рукой туда, откуда раздавалось мычание.
Там стояла телега и паслись два распряженных вола. Обещанный кожух оказался куском плохо выделанной коровьей шкуры. Вонял он отвратно, но я завернулся в него и спал на траве как убитый. Мне не привыкать спать на земле, а во время армейской службы приходилось порой засыпать и на острых камнях Негева. Поэтому на мягкой полянской земле мне удалось неплохо выспаться.
– Мы тоже идем в Киев – сказал утром Авраам – Можешь идти с нами.
Отказываться было бы глупо, но на всякий случай я поинтересовался:
– Далеко ли до Киева?
– Немного, три поприща. За неделю и дойдем.
Толстому Рои еще следовало поработать над точностью, но я хотя бы попал куда-то, где был Киев, хазары и средневековье. А ведь мог бы и сгинуть в неизвестно где. Да здравствует толстяк Рои, Эйтан и вся их загадочная контора. Поприща? Что это за расстояние я так и не понял, но неделя, отделяющая меня от моей Анюты, показалась мне вечностью. В последующие дни мы двигались на восток со скоростью медлительных волов. Пища на костре, умывание по утру у ручья и туалет за кустом, настолько напоминали мне отдельные моменты армейской службы, что порой мне казалось, что я отбываю очередные армейские сборы, а вовсе не путешествую по средневековой киевщине.
Дорога на Киев не слишком была похожа на дорогу и уж точно не напоминала автостраду. Это было скорее похоже на плохо утоптанную и сильно заросшую травой тропу. По ней тащились волы, волокущие телегу и по ней же вышагивал Авраам в дорогих малиновых сапогах, а вот Магута шел в лаптях с несколькими сменными парами, которые он просушивал вечером у костра. Одну пару таких мокасин он презентовал мне. На киевщине не попадалось острых камней Нижней Галилеи и идти в лаптях за телегой было удобно, лишь следовало остерегаться многочисленных корней, которыми придорожные деревья коверкали киевскую дорогу. Особенно усердствовали дубы, не тонкие и изящные, как у нас под Цфатом, а могучие и корявые исполины. Ночевали мы, как правило, в лощинах, чтобы сберечь костер от сильного ветра. Стояло теплое лето и ночью было не слишком холодно. Как-то я спросил у моих спутников, какой сейчас месяц и получил два разных ответа: «Изок»4 от Авраама и «Разноцвет» от Магуты. Ни то, ни другое, мне ничего не говорило.
На привале разговаривали в основном Авраам и Магута, а я благоразумно помалкивал. Говорил они по-полянски и, постепенно, я начал понимать этот язык. Большинство слов звучали знакомо, но произношение было странным. Особенно это было заметно в речи Магуты. Слово «мышь» он произносил так, что слышен был мягкий знак в конце, а звук «ж» в слове «жизнь» звучал так мягко, как наверное его произносили евреи в дореволюционном Бердичеве. Поэтому, я почти до конца нашего анабазиса не решался заговорить по-полянски. Наконец, в один из последних дней я попробовал
Июнь (слав.)
