бабушкины эксперименты, а мама называла их «извращениями». Виталик не знал значения слова «извращение», но интуитивно понимал, что это – плохое занятие. Свою жизнь без бабушки он уже не представлял.
Если Виталик заболевал, а болел он достаточно часто, чем тоже выводил мать из себя, она всегда звала бабушку.
– Ты мать. Возьми больничный или отгул! – возмущалась бабушка.
– Он хочет, чтобы ты приехала, – отвечала мама.
– Или ты хочешь? – тут же срывалась бабушка. – Почему я должна сидеть с твоим больным ребенком?
Виталик все это слышал, но совершенно не обижался на бабушку, которая сначала категорически отказывалась ехать, потом кричала, что «только этого ей не хватало – с больным ребенком сидеть, нашли няньку», а потом все равно приезжала. Варила крутой бульон, добавляя в него по вкусу картошку целиком, морковку, тоже целиком, петрушку с укропом пучками. Виталик послушно пил бульон и с удовольствием ел вареную морковку и картошку, плохо почищенную, поскольку та была брошена в бульон не для еды, а для вкуса, а потом шла на выброс. Но Виталику вдруг понравились отварные овощи без всяких специй.
В те годы Виталик бабушку любил безусловно, а маму, которая уходила по вечерам, вдруг стал бояться. Перед выходом она подпиливала ногти, стремясь, чтобы они стали острыми, как сабли, и покрывала их красным лаком. Долго дула, держа грозно растопыренные пальцы. Иногда вдруг обнимала Виталика перед уходом и больно впивалась этими ногтями ему в спину или плечо. Виталик не любил, когда мама его трогала. Боялся, что она проткнет его ногтем, как ножом.
Мать уходила, приходила бабушка, приносила ему в кровать чай с малиной, подкладывала дополнительную подушку, чтобы было легче дышать, бурчала, что мать ушла на «блядки», но Виталик прижимался к бабушкиному животу и замирал. Он быстро шел на поправку, терпя все бабушкины экзекуции – то она мазала его барсучьим жиром, то делала медовую лепешку на грудь. Бабушка свято верила в компрессы, и Виталик все детство проходил обмотанным бинтами, платками, намазанный, засыпанный и залитый всем, чем только можно – от горчичного порошка в носках, поверх которых надевались шерстяные, до горчично-медовых лепешек, требовавших двух разорванных на куски пеленок, шерстяного платка и пухового одеяла сверху.
Виталик не мог признаться, что бабушкин живот греет лучше платков. Когда он болел, его знобило. И только бабушка могла его согреть. Она ложилась рядом и засыпала. Виталик ждал, когда она уснет, и с удовольствием слушал, как бабушка храпит, ворочается, поправляет во сне его конец одеяла, натягивая повыше, вздрагивает, проснувшись от собственного храпа, поворачивается на другой бок. Виталику нравилось болеть.
Запах. Ему нравилось, как пахнет бабушка – ванилью, земляничным мылом, старостью, но не затхлой, а спокойной, уютной, доброй и теплой. Мама же всегда пахла чем-то едким, стойким и удушливым. Виталик, конечно, знал, что это были любимые мамины духи – ужасно дорогие и ценные.
