Потому что Элизабет вскакивает вдруг из-за столика и принимается посреди бара ногами выделывать свои кренделя, причем в ярости она.
– Я иду вот так! Так! И еще так! Нате! А потом я так! Видели? А вот вы! Вот, показываю! Вы так и еще так! Ну, допустим, так еще! И что? И всё, больше ничего!
Плюхнувшись опять на стул, сообщает:
– Не могу больше. Не буду. Нет.
Уточняю:
– Чем не угодили?
– Всем угодили.
– Плохо танцуем?
– Хорошо.
– И что ж тогда?
– Не так.
Вот значение в чем. В ногах, ступнях, позициях, таких, сяких. Вдруг это важнее всего, самой жизни даже.
– Не так, – повторяет Элизабет и к окну опять отворачивается. – Я вас ненавижу. У меня поезд через час.
Валенсия удар держит:
– Вали. Мы с тобой тоже нахлебались.
И уже каблуки ее мелькают со мной рядом. Выпорхнула на середину бара, тоже не лыком шита, и в ярости, как Элизабет. И перебежки эти, вращения, замирания ног в вышине, которые важнее жизни.
После полета на место приземляется, на нас смотрит с Элизабет, с одного на другого взгляд переводит:
– А без меня не смогли, ха-ха, парой потом. Никак без меня, что ж вы?
Тангера полуголая напротив, у нас с ней роман мгновенный. Кавалер удачно сидит спиной, а девушка как раз лицом и в глаза мне смотрит. Вняв моим немым мольбам и решив подбодрить, она расставляет под столом ноги, нескромно, выше всех ожиданий. И еще и юбку, изловчившись, вверх не без удовольствия подтягивает, и без того короткую. И мне остается только благодарно приложить руку к сердцу, что же еще.
– Вот! – фиксирует мой жест всевидящая Валенсия.
И начинает ко мне с подозрением приглядываться, а вместе с ней и Элизабет, и всё внимательней они, и с тревогой даже, ведь я так и застыл на своем диванчике, окаменел будто с приложенной к груди рукой, и глаза у меня закрыты.
– А чего он такой? – интересуется Валенсия.
– Какой он?
– Такой. Нехороший какой-то.
– Да, бледный. Какаду! – зовет Элизабет.
Это они между собой. И всё смотрят и смотрят, и сами каменеют в ужасных предчувствиях со мной вместе, уже совсем каменные. Зеваю и открываю глаза:
– Что такое?
Валенсия бормочет:
– Ничего.
– Все-таки?
– Ну, показалось.
– Богатое воображение, – заключаю я.
Элизабет вскакивает:
– Поезд! Мой поезд!
И партнершу против ее воли обнимает, Валенсия отвернулась даже.
– Прощай, моя хорошая! Ты так ни разу и не улыбнулась!
Возле диванчика притормаживает, садится со мной рядом и по щеке гладит:
– И ты прощай, мой попугай. А ты даже лучше стал, знаешь.
– Лучший попугай?
– Да человек, представь себе.
– И ведь правда, самое удивительное, – доносится голос Валенсии, она все
