имени певицы. Ее глаза преисполнены сострадания. Она как мать – но мать, которую не надо бояться.
Я собираю карандаши с фломастерами и пересчитываю их. Все на месте, это хорошо.
Этой музыкой я приучаю Лорен ко сну. Она была нервным ребенком, а теперь постепенно превращается в трудного подростка. Как же это называется? Ах да, тинейджер. Порой, как, например, сегодня, она кажется совсем еще маленькой, ей хочется только одного – носиться на своем розовом велосипеде. То, что сейчас произошло, меня беспокоит. И для этого беспокойства есть немало поводов.
Первый и самый важный: я чаще ухожу. Такое со мной случается в состоянии стресса. А что, если я в один прекрасный день уйду и больше не вернусь? Тогда Лорен с Оливией останутся одни. Мне нужны таблетки посильнее. Надо будет поговорить с человеком-жуком. Пиво холодит руку, а когда я тяну за кольцо, шипит, как змея. Я беру из банки три маринованных огурчика, режу их пополам и мажу арахисовой пастой. Хрустит поистине замечательно. Закуска просто супер, отлично идет под пиво, но я не могу ею насладиться.
Второй: шум. Наш дом стоит в самом тупике, за ним больше ничего нет, один только лес. А дом, что слева от нас, давным-давно пустует; газеты, которыми изнутри залепили окна, пожухли и пожелтели. Поэтому я за долгие годы ослабил бдительность, позволяя Лорен петь и кричать. Над этим стоит подумать. Леди Чихуахуа ее уже услышала.
Под кухонным столом красуется россыпь черных какашек. Опять вернулась мышь. Лорен все еще слегка всхлипывает, но уже успокаивается, что само по себе хорошо. Музыка делает свое дело. Надеюсь, она немного поспит, а потом я разбужу ее к ужину, когда приготовлю любимое блюдо – хот-доги со спагетти.
Повод третий: и сколько она еще будет любить хот-доги со спагетти? Сколько я еще смогу ее защищать? За ней нужен постоянный просмотр. Дети подобны цепям на сердце или шее, которые тянут тебя в разные стороны. Она слишком быстро взрослеет; я знаю, так говорят все родители, но это ведь сущая правда.
«Успокойся», – уговариваю я себя. Оливия в конечном итоге научилась радоваться существующему положению вещей. Котенком она то и дело подбегала к двери каждый раз, когда я ее открывал. В жизни не смогла бы выжить за стенами дома, но все равно подбегала. Теперь, правда, уже слишком поумнела, чтобы так делать. Если это поняла кошка, то поймет и Лорен. Я по крайней мере на это надеюсь.
День клонится к закату, и после ужина Лорен пора уходить.
– Пока, котенок, – говорю я.
– Пока, пап, – отвечает она.
– Через неделю увидимся.
– Ага.
Она теребит ремешок рюкзака. Ей, похоже, все равно, но мне этот момент ненавистнее всего. Я взял за правило никогда не показывать, насколько расстроен. Опять ставлю запись. В знойных сумерках ветром летит женский голос.
Когда мне выпадает гнусный день, в голове постоянно путаются «сейчас» и «тогда». В некоторых уголках дома мне слышатся Мамочкин и Папочкин голоса. Иногда они затевают перебранку по поводу того, кому из них идти в магазин. В другие разы в холле трещит, заливаясь звоном, старый
