нашёптывая ласковые слова. В нём проснулась нежность, проснулась, быть может, потому, что его душа ощутила широкую, добрую душу Татьяны. Ему было жаль её сломанной жизни, и очень хотелось утешить, чем-то помочь. Но чем он мог помочь? Разве только участием. Женщина рождена, прежде всего, для того, чтобы стать матерью, и если эта возможность отнимается у неё, что же тогда остаётся?
Татьяна и по рассказам Ольги, и по первому впечатлению от встречи с ней производила впечатление бесшабашной, весёлой, неунывающей. Теремрин понял, что всё это своеобразная защита.
Как ей теперь жить? Как строить семью? Допустим, в век растущей безбожности и лицемерия не принято обращать внимание на утрату девственности. В средствах массовой информации это не только не порицается, но, напротив, поощряется. Обществу навязывается новая, пошлая и развратная идеология. Идеологами демократии подвергаются осмеянию чистота, нравственность, благочестие. Но как быть, если не только утрачена чистота, но и возможность иметь детей? Кто согласится в таком случае связать свою жизнь с подобной женщиной? Разве что по расчёту. Или, может быть, найдётся кто-то такой, кому уже всё это неважно: семья была, дети выросли, да и возраст далеко не юный. И не полтора десятка лет разница, которая с годами совершенно исчезает, а гораздо большая.
– Я немножечко успокоилась, – сказала Татьяна. – Можно приведу себя в порядок?
Когда вернулась в комнату, Теремрин сказал, что ей придётся остаться, потому что проходная уже закрыта.
– Ляжешь на кровать, а я устроюсь в кресле, – сказал он, предупреждая вопросы и возражения. – Я ж не омерзительный насильник, как некоторые и даже прикоснуться не посмею к столь чудному цветку.
После этих его слов она снова разрыдалась, вспомнив, очевидно, то, что случилось с нею.
– Почему я не встретила вас раньше?
– Потому что ты была ещё совсем крохой, когда я входил во взрослую жизнь, да и сейчас ты ещё почти ребёнок, хоть и задиристый, но очень милый ребёнок.
Женщины любого возраста любят, когда намеренно убавляют их годы, когда называют крохами, девчушками, разбойницами, забияками, разумеется, в добром, иносказательном смысле этих слов. Не была исключением и Татьяна.
– И всё же в кресле подремлю я, – решительно сказала она, дав понять, что остаётся. – Как можно больного согнать с госпитальной койки?
– Какой же я больной? – возразил Теремрин.
Он поднял её на руки и положил на высокую госпитальную койку, даже не скрипнувшую под её невесомым телом. Положил и тут же, расстегнув пуговки, стал аккуратно стаскивать юбочку, пояснив:
– Нужно снять, чтобы не помялась.
Татьяна тихо рассмеялась, заметив:
– Не так. Нужно через голову, – и тут же прошептала: – Вы меня будете раздевать, как ребёнка?
– Ты и есть ребёнок, милый мой, крошечный ребёнок. И кофточку надо не помять, – прибавил он. – У меня ведь утюга нет.
Даже
