же две косы струились вдоль спины, будто и не было тех 70-ти лет, с тех пор, как он впервые ее увидел.
Курай
– Абеееей! Абееей! – снова окликнул он жену, – встречай детей. Это приехали дочь с зятем и детьми убирать сено в копна, пока оно свежее и достаточно сухое, а то ведь дождь обещали завтра с утра.
Старуха уже бежала к шалашу – тоже соскучилась по внукам, по дочери с зятем, да и по свежему молоку со сметаной, а то прошлое чуть было не скисло, благо успела она взбить его в масло, и того осталось чуть-чуть – на дне пол-литровой банки. Внуки носились по поляне, бегали к ручью, лакомились ягодами и просились остаться «пожить в шалаше». Дед отмахивался, ссылался на обилие кровожадных комаров по утрам и ночам, а зять с дочерью понимающе улыбались, они-то знали, не надо мешать «молодоженам», проживающим очередной, быть может последний в этом году медовый месяц.
В дни, когда выдавалось свободное время, а оно было не частым, но все же случалось, любил Ахматгалей уходить на гору, старуха оставалась рядом с шалашом, да и не звал он ее, важно было другое – он поднимался на гору, долго глядел по сторонам, осматривал свою малую родину и доставал свой курай.
Он долго прикладывал его к губам, пальцы правой руки были не послушными, осколки немецкой гранаты сделали свое дело, не сгибались пальцы, потеряли свою игривость. Вот это и расстраивало его больше всего, не осколки в спине, не нога, которая не сгибалась и шаркала, не головные боли, а пальцы – теперь игра на курае давалась ему тяжело.
Старуха связывала в пучки зверобой, когда услышала мелодию курая. Руки сами опустились на колени, замерла, прислушиваясь к далекой музыке и улыбнулась – она знала – он играет для нее.
И в это мгновение вся жизнь пронеслась у нее перед глазами: раскулачивание, колхоз, голод, война, дети, умирающие с голоду, родители чужих детей, просящие ее не оставлять их детей в случае их смерти, не отдавать колхозу, долгая разлука с мужем во время войны, тишина и отсутствие вестей от него. И, наконец, возвращение – пусть искалеченного и израненного, седого и измученного, но все же своего, родного. Того, кто послан Аллахом, а другого и не было в ее жизни – ведь он – тот, кого выбрали ей родители, кто вырос вместе с ней, кто из 11-ти летнего мальчишки рос, мужал, превращался в парня, в мужчину, в мужа. Того, кто старился вместе с ней, того, кто вместе умрет, Алла бирса – на все воля Аллаха!
А сейчас она знала, он играет для нее!
Позже он спустится, доковыляет, они поужинают, помолятся и лягут спать и, может быть, он ни словом не обмолвится о курае – он вообще никогда не говорил слов любви. Вместо этого существовало одно слово – Абей! Оно появилось как-то однажды и стало его молитвой, признанием, призывом и заклинанием – вместо тысячи слов.
Абей Хабиба
Абеееееей! Абеееей! – снова старик заговаривался во сне, дети знали, ему снится сон и не будили его, пусть поспит, пусть отдохнет. Слишком
