с Громовым нырнули в ярко освещённый проём коридора, и он тут же погрузился во мрак. Озноб нетерпения прокатился по моей спине. Представил себе, как же были напряжены в этот момент нервы и у других участников операции… Казалось, будто прошла уже целая вечность. Послышался металлический щелчок замка, недовольный мужской голос, потом яростный хрип, и мы с Беловым бросились в темь коридора. Я нащупал щиток с пробками. Вспыхнул свет, и я увидел распростёртого на цементном полу полуголого темноволосого парня в шортах, с закрученными за спину руками, на ногах его – тяжело дышащего Наумова. Рядом с ним Громов – защёлкивал на запястьях парня наручники. Тот конвульсивно извивался, что-то мычал.
Всё! Дело было сделано! В считанные секунды.
Громов рывком поставил Камилова на ноги. Теперь уже у меня не было никакого сомнения, что это Камилов: точный оригинал рисунка Бубнова. Мы завели его в квартиру, пригласили понятых.
А где же мать Камилова?
Нашёл на кухне. С полной отрешённостью на бледном, без кровиночки, старческом лице, она неподвижно застыла на табурете у стола и никак не отозвалась на предложение пройти в комнату сына.
Но мы и без неё нашли всё, что искали: пистолет, патроны к нему, пачки денег в инкассаторской сумке, спрятанной за шифоньер. На столе и на книжных полках – затрёпанные порножурналы, видеокассеты с фильмами ужасов.
Громов брезгливо поднял один из таких журнальчиков и показал Камилову:
– А это дерьмо, в каких подворотнях выискали?
– А тебе что – завидно? Тоже на голых баб поглазеть захотелось? ─ истерично завопил Камилов. – Ну, гляди, гляди!
Понятые – две докучливые старушки – при этом всё охали и ахали: «Да как же так!.. Да что же это!..» – и вразнобой торопились заверить, что Эдик «всегда был такой хорошенький, такой милый мальчик!». И что мать души в нём не чает.
А мать не плакала, лишь беспомощно и растерянно прислушивалась к выкрикам сына, а когда его стали уводить из квартиры, проводила тоскливым взглядом. Мы же отправились в отдел.
На улице окончательно стемнело. В открытую форточку нашей машины врывался прохладный ветерок… И так хорошо было у меня на душе, так хорошо, что я невольно мысленно убегал к Елене. Целый день с ней не виделся. Как-то встретит меня, что скажет?
А Лена ничего и не сказала. Лишь печально смотрела на меня и молчала, молчала, молчала… В груди моей всё перевернулось от возникшей тревоги: когда Елена так смотрит и молчит, значит, чем-то расстроил её. Но чем?
Я топтался в прихожей и не находил слов, что сказать. В комнату уходить не хотелось и вот так в молчанку играть – тоже. Тихо и осторожно спросил:
– Что не весела?
Она грустно усмехнулась.
– Я так скучала вчера, так ждала тебя… Неужели и в выходные дни ты не можешь побывать дома? Обойтись без своей
