но кормил семью исправно. На задворках их территории было всё, чем можно поживиться. Случалась даже колбаса с отвратительным запахом и зеленоватым оттенком плесени. «Наверное, импортная», – думали они и, утерев слюну, жевали. Жевали, потому что вкус сои отдавал мясом, вернее, запахом той косточки, что снилась им по ночам. А бздун – это от молнии, что однажды сверкнула прямо у Машки под носом, чуть не опалив усы, которые опосля свернулись в трубочку.
И надо же было такому случиться, что волею судьбы они оказались по одну сторону крохотной улицы, в одном огромном дворе под названием ЖСК – жилищно-строительный комплекс.
Его хозяева – он и она, два опалённых жизнью человека, встретили новосёлов ближе родных. Босса поместили в апартаменты класса люкс. Гошку – в конуру из-под картонной коробки, но с отдельным входом. Они должны были служить охранниками. Гошка – оповещать звонком, у него это получалось. Босс – зычно лаять и, если придётся, кусать за зад.
Именно зад стал непременным атрибутом у Босса после того, как охранник Сашка натравил его на пьяного бедолагу, клявшегося милиционеру мамой, что никакой сумочки он не воровал. «И ведь не воровал же», – думал Босс, гордо водрузив лапы на его спину, изгибающуюся под вздохами живота, потому что запах той злополучной сумочки палил от самого милиционера.
Пока шла стройка, у Босса подросла шерсть, поднялись уши, встали на место басы. У Гошки ощерились зубы, вернее, клыки – острые, как штыки у пехотинца, – колокольчиком залил голос. Дружным камертоном отзывалось рычание большой хозяйской машины.
Благородный Босс отрабатывал свой паёк честно, на все сто. Его внутриутробное «гав», а потом еще «гав-гав» эхом раздавалось в ночи так же к месту, как у охранника тревожная сигнализация, только молниеносно и громко. На пустяки он не разменивался, лишь удивлённо смотрел на Гошку, которого до кашля поносило лаем, и строго по ветру кливером держал уши.
Гошке ностальгия по родительской помойке не давала спокойно спать, хотя желудок был исправно забит вполне съедобным кормом, который два, а то и три раза на день хозяева подкладывали в его миску. Каждый раз ему снились сверхмощные кучи дерьма с далёким привкусом собачьего деликатеса. Он пускал слюну, утыкался в них носом и, не пережёвывая, глотал. Глотал целиком, вырывая из середины смачные куски месива. Поэтому вечный голод при всякой возможности мчал его на ближайшую помойку, и тогда он напрочь забывал об обязанностях сторожа.
Обратно возвращаться было стыдно, даже очень. Нестерпимо хотелось выть. Ведь хозяева, эти милые, пусть и строгие люди, ждут, надеются, ищут.
– Что они сделали для меня плохого? – рассуждал он. – Ни-че-го. Всегда кормили, ласкали, нередко баловали косточкой. А я? Я променял их на помойку. На эту огромную кучу дерьма. Нет, не пойду. Пусть отпадёт мой хвост, но я останусь на помойке. Буду жить здесь вечно, как моя мамка.
Гошка устроился удобнее, засунул грязную лапу под морду, возле которой оставался лежать еще не совсем обглоданный мосол, напоминающий по запаху
