печаль приходят первыми, когда вижу, чем, в конце концов, обернулись его беспримерные усилия. Драма самого Петра началась и завершилась после его смерти. В жизни он больше был триумфатором. Я избрал себе самый лёгкий, и, мне кажется, безошибочный путь, чтобы оценить всякое значительное начинание. Окончательно великим оно становится, если имеет великие последствия. Следовательно, всякую реформу, всякое преобразование можно считать удавшимися, когда их результаты видны и сегодня. Когда они и теперь греют мне душу, делают мою жизнь осмысленней и полнее, влияют на меня лучшим образом. Известный настоятель Кентерберийского монастыря Хьюлет Джонсон написал цикл проповедей, в которых утверждал, что душевный комфорт даже и всякого отдельного человека зависит от его инстинктивного убеждения, что вектор истории совпадает с его душевными порывами, что путь истории пролегает через его сердце. И только тогда это означает, что история всего народа развивается в нужном направлении. Слова эти, кажется, рождены поэтическим порывом. Но, может, тут есть некоторая истина, откуда бы тогда эта неизбывная вечная кручина в русском человеке… История развивается сама по себе, а русский человек сам по себе. Он одинок во веселенной, и уже устал от этого одиночества… О царевиче же Алексее Петровиче я хочу думать как о том русском человеке, который первым ощутил эту вселенскую хандру, который первым учуял этот разлад между движением истории и собственной душой… Предчувствие не обмануло его, реформы Петра остались достоянием своего времени, феноменом и украшением истории, не более того.
Как же, скажут мне, а не забыл ли ты, что Пётр ввёл нас могучей рукою в семью цивилизованных народов. Что сделал он Россию Европой. Когда мне говорят теперь, что благодаря Петру, мы вошли в эту семью, стали европейцами, то позвольте не поверить тому. В лучшем случае это иллюзия, мираж, оптический обман зрения. О том, что так скоро Европы не строятся, я уже говорил. Продолжу следующим.
Вот с напряжённым вниманием и любопытством вглядываюсь я за окно своего кабинета. Там, за этими окнами, должна быть Европа, какой мы стали по воле Петра. И та Европа, которая окружает меня каждодневно, изумительна. Настоящую Европу я представлял себе следующим образом. Там люди осознанно выдвигают стоющих людей, чтобы они управляли текущими делами государства, первое из которых – благо народа. Там обдуманная свобода, ограничена, однако, рамками, которые не дают ей превратиться окончательно в орудие трибунных плутов и политических мошенников. В Европе у человека есть права, которые государство способно защитить. Свобода там не входит, как кажется мне, в противоречие с законом. Там у честных людей есть право не подпускать к себе близко какого-нибудь проворовавшегося наглеца, сукиного сына, запятнавшего себя нечестностью и шулерством. Во всяком случае, есть право не допускать его распоряжаться своей судьбой. Там, вот чудо из чудес, правительство, которое не умеет править, от которого нет пользы, уходит в отставку. Там с террором подонков общества борются, и даже,
