покраснела ещё больше. Ей казалось, что профессор знает не только о её разговоре с Верой Павловной, но и о том, как она, глупая, ходила на Федосеевскую дамбу.
Она поблагодарила профессора за внимание и, воспользовавшись тем, что слушатели обратились к нему с вопросами, отошла в сторону.
Гульшагиде было очень грустно. Захотелось побыть одной. Она спустилась вниз и долго сидела в больничном саду. За последние два-три дня деревья оголились ещё больше. На земле, куда ни глянь, всюду опавшие листья. Всё печально до слёз… «Значит, Мансур, не приехал… Откуда же тогда слухи?.. А ведь в Акъяре скоро начнутся свадьбы», – почему-то вдруг подумала Гульшагида. И в эту минуту ярко-жёлтый лист упал ей на колени. Она с минуту глядела на этот одинокий лист и по странной ассоциации вдруг вспомнила об Асие. Вскочила со скамьи и побежала в больницу.
Не так-то легко было завоевать расположение Асии. Девушка дала почувствовать, что не имеет ни малейшего желания разговаривать.
– Вы не обижайтесь, – мягко говорила Гульшагида, – что я долго не навещала вас, других дел было много…
– Что вам нужно?! – перебила девушка. – Хотите расспрашивать о моей болезни? А я не желаю с утра до вечера твердить об одном и том же!
– Почему же только о болезни, можно и о жизни поговорить, о настроении вашем.
– Да кто вы такая, чтобы я откровенничала с вами?
– Всего лишь врач, Асия. Деревенский врач, приехавший сюда для повышения квалификации.
– А-а… Значит, вас интересует городская больная? Вы желаете повысить квалификацию?.. А мне совсем неинтересно выворачивать себя наизнанку перед всеми, – нервно проговорила Асия и отвернулась. – Пожалуйста, не морочьте мне голову. Я хочу побыть одна. Понимаете, совершенно одна. Хочу плакать, хочу терзаться! Говорят, человек живёт своим будущим. А какое у меня будущее?..
– При таком настроении вам тем более нельзя оставаться одной, – не отступала Гульшагида и подвинулась ближе к девушке, всё ещё надеясь расположить её. – Я по себе знаю – одинокую душу пуще всего гложет тоска. Бывало, в деревне, в сумерках, я любила, облокотившись, смотреть из открытого окна. Справа – ржаное поле, слева – широкие луга. Чуть ветерок повеет из полей, по лугам начинают катиться зелёные волны, – набегает волна за волной, кажется, они готовы затопить всю деревню. А на лугу растут на длинных стеблях какие-то жёлтые цветы. На закате они выглядят очень печальными, – стоят, склонив головки… Слушайте, Асия, от одиноких дум грустят не только люди, но и цветы. Даже цвет их меняется от грусти – они кажутся уже не жёлтыми, а какими-то тёмно-красными, словно окрашенными тоской… Вот ведь до чего доводило меня одиночество… Бывало, тётка Сахипджамал увидит меня… – Гульшагида тихо засмеялась, – увидит меня в таком настроении да как ткнёт меж лопаток концом скалки и скажет: «Не нагоняй тоску в дом, пусть враги от тоски сохнут». И сейчас же выгонит меня на улицу, к людям, чтоб развеять печаль…
Зачем
