проснулся – совсем не могу дышать, всю грудь заложило… Жена – к телефону. Слышу, кричит: «Скорей, очень опасное положение!» Я, конечно, тоже того… растревожился…
Профессор рассмотрел ленты электрокардиограммы. На одной из них он дольше задержал внимание. Ханзафаров лежал неподвижно, наблюдая за лицом Абузара Гиреевича. И вот – душа у него ушла в пятки. Ему казалось, что лицо профессора темнеет, – значит, на плёнке черным-черно. У Ханзафарова задрожали губы.
– Профессор, неужто он самый?!
Тагиров мельком глянул на него и подумал: «Где я слышал этот клокочущий голос?»
– Откиньте одеяло, – сказал профессор, прилаживая к ушам фонендоскоп. Он со всей внимательностью прослушал больного. Затем обратился к Магире-ханум: – Sanus![8] Если боли не прекратятся, можно сделать новокаиновый блок. А вам, Мустаким…
– Максутович, – торопливо подсказал больной.
– …нет оснований тревожиться за своё сердце. Если хотите скорее поправиться, лежите спокойно. Не забывайте, что здесь больница, рядом с вами лежат другие больные. Их тоже надо уважать, не тревожить. У вас что, очень беспокойная работа?
– Не знаю, есть ли на свете работа беспокойней, чем моя! – сразу воодушевился Ханзафаров. – Хозчасть! Целый день висишь на проводе. Как только терпит телефонная трубка…
Теперь профессор вспомнил: в тот день, когда он отказывался класть в больницу мать Султанмуратовой, вот этот клокочущий голос убеждал его, даже грозил.
– Вы курите? – спросил профессор.
– Одну «алтынчеч» и одного «шурале»[9] в день, не больше.
– Диляфруз, – обратился профессор к сестре, – «Шурале» и «Алтынчеч», сколько найдётся в тумбочке, – в мусорный ящик. А как насчёт вина? – обратился он к больному.
– В меру, товарищ профессор.
– Диляфруз, откройте-ка тумбочку и посмотрите. Не может быть, чтобы хозчасть не позаботилась о запасах.
И действительно, Диляфруз извлекла из тумбочки с десяток пачек папирос и бутылку коньяка.
Профессор крепко отчитал Ханзафарова за нарушение больничного режима и предупредил, что, если ещё обнаружит хоть капельку спиртного, его немедленно выпишут из больницы.
– Вот так, Мустаким, – закончил профессор уже по-дружески, – отныне не курить ни одной папироски, не пить ни капли коньяку.
– Навсегда?
– Да, навсегда!
– Последние удовольствия отнимаете, профессор! Что же останется? Лучше уж умереть.
– Вот я и вина не пью, и не курю. А умирать не собираюсь, да ещё вас лечу.
Когда профессор собрался уходить, у Ханзафарова опять задрожали губы.
– Абузар Гиреевич, болит ведь! – сказал он умоляюще. – Вы уж, пожалуйста, прикажите им, – кивнул он на стоящих в стороне врачей и сестёр, – пусть не оставляют меня одного. Или же разрешите дежурить жене. А то по ночам меня мучает страх.
– Простите.
Здоров! (лат.).
Названия папирос. Ханзафаров пытается каламбурить: «алтынчеч» – золотоволосая, «шурале» – леший.
