мать заглянет. Ты как? Не против? Я котлет нажарил, тыкву затомил, картохи сварю. А?
– Я за, Андрюша. С утра хлеб поставлю, киселя наварю. Дорогой гостьей будет.
– Она меня домой зовет. Но я не пойду. Что скажешь?
– Что скажу? Что я и не пущу. Куда? Без моих трав ты в могилу быстро ляжешь. Ещё год нужно держать эту дрянь в узде. Или тебе плохо у меня? Трудно?
– Разговоры пойдут. Нехорошо это, стыдно. Как приймака взяла, кормишь, лечишь.
Луша откинула одеяло, стыдливо натянула рубаху на узкие колени и подняла глаза на Андрея. От хитрой гримаски её лицо чуть вытянулось, на щеках появились ямочки, и она стала похожа на лисичку – не живую, настоящую, а ту, которую рисуют в детских книжках
– Разговоры? Андрей, мне плевать на разговоры. Всегда было, есть и будет. Разговоров боишься? Тогда женись на мне. А?
Андрей встал, поправил сползшее одеяло и отвернулся, глядя в окно. А там, уронив голову на бессильно скрещенные руки сидела на лавке Нинка. Палантин у неё сполз, волосы намокли от невесть откуда взявшегося дождя, и она то ли плакала, то ли спала…
Глава 9
– Мам, ты пальто там, в сенях сыми, а кофточку оставь, студено. И к печке садись, там потеплее будет.
Пелагею как подменили. Куда делась гордая, неприступная старуха с отвратительным характером, с которой боялись связываться даже самые, что ни на есть оторвы-молодухи. Сгорбившись, опустив голову, она с трудом повесила тяжелое пальто на крюк, стянула галоши и, неловко переступая в валенках по чисто вымытому крашеному полу прошла, поставила палку в уголок за печкой и присела на край лавки, покрытой узорчатым ковриком. "Стеша ткала, помню я. Мастерица у тебя мать была, лучшая в селе. Ты тоже ткешь, небось. Мамка-то научила?"– вопрос был вроде как пустой, ненужный, но он враз разрядил искрящийся от напряжения воздух и дышать стало легче.
"Ой, нет, Пелагея Ивановна. У меня руки кривые, как не старалась, не смогла. Но я шали вяжу, из пуха козьего. Вот, вам связала".
Луша достала из сундука красиво сложенную, светло-серую, пушистую шаль. Шаль была лёгкой, сама, как пух, с ажурной широкой каймой, по которой, если приглядеться, летели снежинки в вихре лёгких, кружевных завихрений – такой ажур умела вязать лишь бабка, та самая, которая учила Лушу лечить травами. Пелагея покраснела от удовольствия, погладила шаль ладонью и, стесняясь, как девчонка, пошла к зеркалу и накинула её на плечи.
– Красивая. Тёплая. Спаси Христос, девочка. А ты что, неужто козу сама дерешь? Ой ли?
– Деру, Пелагея Ивановна. Плачу, а деру. Но они меня прощают, хоть и жалятся потом друг другу. Зато пряжа получается – руно золотое. Со стрижки так не сделаешь.
Андрей молча, с улыбкой наблюдал, как мать с Лушей беседуют, а на душе его становилось тепло и спокойно. Как в раю. Он ловко вытащил горшок с картошкой из печи, плюхнул густую сметану из глечика в миску, положил ложки. Потом смутился, глянул на мать, вот, скажет, бабью работу делает. Но Пелагея не обращала
