известна в Ташкенте как Бродвей. По обеим ее сторонам многочисленные художники и народные умельцы продают свои картины и сувениры – их хорошо раскупают иностранные туристы. Раньше на Бродвее было также старое здание русского драмтеатра имени Горького, кафешки-палатки с пластмассовыми столиками, над головой витал запах шашлыка, а в выходные горожане и по сей день любят выйти на Бродвей – на других посмотреть и себя показать.
Байка первая: Город золотой
Сергею Ивановичу Федорину снился зал Дворца Дружбы Народов в Ташкенте. Вместо спускающихся к сцене каскадов темно-красных, обитых бархатом кресел какие-то вандалы установили здесь старые, облезлые парковые скамейки, густо покрытые лежалой, будто только показавшейся из-под весеннего снега, листвой. «Из парка Тельмана они их, что ли, притащили?», – настойчиво бился в голове сновидца вопрос, пока он искал для себя свободное место. Видимо, Сергей Иванович опоздал к началу – в зале уже погасили свет. Оглядываясь вокруг, он не заметил, как на сцену один за другим, тихо – так тихо, как будто все они были босыми, вышли артисты. Они встали в шаге от рампы в ряд, перед закрытым наглухо занавесом, пошитым из кусков то ли холста, то ли рогожи. Без объявления номера и музыкального вступления, вкрадчиво и доверительно, стройный мужской хор запел акапелла:
– Когда в лихие годааааа
Пахнёт народной бедооой…
Сергей Иванович оторопело смотрел на сцену, где с удивлением обнаружил их всех, подолгу задерживаясь взглядом на каждом. Первым он увидел Кинчева – с головы до ног в черном, в привычной для него позе – с выпяченной грудной клеткой и задранным подбородком. Некрупные кисти его рук в кожаных «митенках», сжатые в кулаки, лежали на поясе. Рядом – Шевчук, в домашнем вязаном жакете, с уютной старообрядческой бородой и в учительских круглых очках.
– Из лесу выходит стариииик.
А глядишь, он совсем не стариииик…
Самого автора песни – в красной просторной рубахе, Сергей Иванович нашел справа, замыкающим ряд.
– Проснись, моя Костромааа,
Не спи Саратов и Твеееееерь…
Возле него двое будто бы ряженых. Слева – бритый наголо Мамонов в клетчатом пиджаке с нашитыми цветастыми латками и пижонском коротком галстуке. Одна рука в кармане полосатых клоунских «клешей», в другой – бутылка, кажется, лимонада. Справа – Бутусов, в треуголке с пером, в черно-красном мундире с фалдами и отложным воротником времен Павла I.
– Не плачь, Маша, я здееесь,
Не плачь, солнце взойдёооооот…
В центре сцены – уже десять лет как покойный Башлачев и почти вслед за ним ушедший Цой. В пол-оборота друг к другу, глядя куда-то наверх, оба в просторных белых косоворотках, шитых деревенскими «огурцами», они выводили:
– И вот он стоит вокруг наааааас,
И ждёт нас, и ждёоооооот нас…
Сергей Иванович, расталкивая плотно вставших плечом к плечу зрителей в центральном проходе, пробрался вперед, к самой сцене. Здесь, опершись руками о край, уставленный стеклянными литровыми банками с красными гвоздиками, встав на цыпочки, он запел вместе со всеми, охваченный единым порывом:
– В тяжелый для Родины час
Над нами летиииит его аэроплаааан,
Красивый, как иииииконостас…
В тот самый момент, когда приятный баритон Федорина, ясно различимый и в то же время гармонично вписавшийся в гордое многоголосье, выводил конец припева «И пииииишет на неееебе…», его воистину счастливого обладателя тронули за плечо. Обернувшись, еще не успев закрыть рот и стереть с лица блаженную улыбку, Сергей Иванович увидел позади себя Софию Ротару. Певица, не разделяя его радости и не обнаруживая ни малейшего желания подпевать хору, совершенно невпопад, голосом его второй жены выкрикнула, как пароль:
– Стучатся!
– В двери травы? – иронично, как ему показалось, ответил вопросом Сергей Иванович, не переставая улыбаться.
Однако вместо ответа София Ротару зачем-то сильно и невежливо толкнула его в плечо. Вздрогнув и мгновенно очнувшись, Сергей Иванович сел на постели, непонимающе огляделся, тяжело вздохнул и почесал шею. Еще минуту он молча наблюдал за действиями разбудившей его супруги. Она, удовлетворенная пробуждением мужа, прошла к окну, распахнула портьеры и впустила в спальню всю мощь победоносного, как начало токкаты ре-минор Иоанна Себастьяна Баха, августовского джизакского солнца.
– Кто стучатся? И чего ты толкаешься, Нин? – обиженным голосом озвучил Федорин свое непонимание сложившейся в супружеской спальне обстановки в преддверие заслуженного им субботнего отдыха.
В ответ только покачав головой и пожав плечами, жена поспешила на свист чайника на кухню, откуда к тому же тянуло томящимися
