реакции Ритке было недостаточно. А Димка к тому же взял себя в руки. После того первого раза все ее разговоры на эту тему встречали только полуиронический вопрос: «Тебе что, плохо?» А Ритка-то ждала как минимум развернутых объяснений в любви, которых ей от Димки вечно недоставало. Ритка знала, что димкины сокурсники относятся к ней, как к очередной временной пассии, которых видели они уже немеряно рядом с ним, а его явную увлеченность на этот раз считают просто досадным недоразумением. Ритку это, ясно море, раздражало. Короче говоря, девятого декабря она сообщила ему, что между ними все кончено, развернулась и ушла, не оглядываясь.
Пожалела в тот же вечер. Поняла за несколько часов, что влюблена по уши. Сразу все как-то накинулось, вспомнилось… Димка в альковной обстановке был возмутительно красив, словно пластика, которой он был наделен, с самого начала специально была приспособлена к этому занятию. Ритка, зеленая совсем тогда, еще не знала, какими мучительными могут быть воспоминания, как трудно встречать в коридоре человека – отдельного, закрытого, недосягаемого, запретного для тебя, – и помнить виденное сквозь туман неги мягкое струящееся движение руки в белом рукаве рубашки, властное и восхищенное, подчиняющее и возносящее… А литературные споры на подушке, а анекдоты, рассказанные почти беззвучно из губ в губы, а словечки, а ритуалы… Все, как всегда бывает. Только для Ритки-то тогда – впервые.
Она прождала его три часа возле метро Академическая. А он в ту пятницу с мамой ночевал у бабушки на Рубинштейна. Ритка совершенно забыла об этом. Не дождалась.
А в понедельник она увидела его со Светланой.
Светлана училась с Димкой в одной группе. Высокая – одного с ним роста, если не выше, диспропорциональная, с очень странно заостренным и вытянутым лицом, к которому, однако, вполне можно было привыкнуть, если часто видеть, – чистая кожа, ясные серые глаза, – с великолепной толстой русой косой ниже лопаток. Отличница. Комсорг группы. Слегка ханжа, зато хорошо умела слушать. На факультете, еще до риткиного там появления, говорили, что Светлана носит за Димкой дипломат, и это была почти правда: она самоотверженно прикрывала все его прогулы и несделанные задания. Ну, и прозвища были соответствующие: ее звали Селедочкой – за конфигурацию и бесстрастие, или еще Стремянкой – издевались, что Димке придется становиться на стремянку, чтобы целоваться. Неизвестно, знала ли обо всем об этом Светлана, однако, судя по ее поведению, чувства собственного достоинства в том, что касалось Димки, у нее не было вообще.
Но до первокурсницы Ритки вся эта информация пока просто-напросто не долетела. Уязвленный Димка возвращается в лоно своей группы, где его, как в десяти предыдущих случаях, встречают с распростертыми объятиями. С риткиной же точки зрения, Димка, не пострадав ни недельки для приличия, моментально возвращается к старой любви. И возникает вопрос: а был ли мальчик? И есть ли о чем страдать самой?
IV
