Каждый барак имел одну тяжёлую дверь и много подслеповатых маленьких окон. Окна, расчленённые на несколько частей деревянными рамами, упирались в завалинку. Было такое впечатление, что они утопают в ней или растут из неё: криво, несговорчиво, как придётся. Внутри барака – длинный коридор и большое количество разномастных дверей, обшарпанных и увешанных навесными замками. На многих дверях красовались заплатыизфанеры или картона, изрисованные детскими каракулями. За каждой дверью – небольшие комнаты с жильцами. А жильцы – разные, очень разные, очень…
Отец сутками был на работе. Приходил домой чёрный до такой степени, что первое время мы с братом его боялись и прятались под кроватью с провалившейся почти до пола железной сеткой. Но когда папа раздевался у порога и снимал рубашку, чёрными оставались только кисти рук и лицо. А на чёрном лице сверкали огромные глаза. Он был похож на негра, и это было очень страшно!
Со временем мы привыкли к этому необычному образу, смеялись над отцом и с удовольствием помогали маме его отмывать. Вода была приготовлена заранее из снега. Мама приносила вёдрами снег с улицы и растапливала в баке на печи. Отец садился в алюминиевую детскую ванну. Он в ней не умещался, коленки торчали до самых плеч. Широкие тёмно-синие сатиновые трусы до колен прилипали к худым ногам. Отец намыливал голову коричнево-серым хозяйственным мылом, которое имело неприятный запах, но зато пены давало много! Он фыркал, плотная, как вата, пена летела кусками в разные стороны, а мы с братом, смеясь, ловили её и размазывали себе по лицу. Громко галдели и хохотали, наперегонки черпали воду из бака серыми, хорошо помню, что помятыми, алюминиевыми кружками, и поливали ею голову отцу, а мама ругала нас за то, что много воды расходуем, ведь она в баке быстро кончалась. Это были очень счастливые минуты, которые я часто вспоминаю, вызывая из далёкого прошлого свои детские впечатления.
Всю неделю мама шила платья из очень красивого шифона, креп-жоржета и крепдешина. Ткани раскладывались на чистом полу, мама кроила детали платья и сшивала их вручную. Я, просыпаясь ночью, видела, как мама, низко склонившись над изделием, шьёт. Её профиль в тусклом свете лампы до сих пор стоит у меня перед глазами – и ниспадающая прядь волос, которую она то и дело торопливо закладывает за ухо, продолжая свою кропотливую работу.
А в субботу, часов в пять утра, нас с братом поднимали и вели на рынок. Родители никогда не оставляли нас одних, везде таскали за собой. Мама надевала одно из новых платьев, сшитых ею на неделе, и стояла в толпе, как манекен, крепко держа меня за руку. Так крепко, что у меня горела ладонь, я хотела её выдернуть, но мама не отпускала! У неё была очень маленькая, но сильная рука.
К ней подходили женщины и о чём-то спрашивали. Мама толкала меня в спину, чтобы я бежала к отцу. Отец спешно доставал из-за пазухи небольшой свёрток, и я, крепко прижав этот свёрток к себе, несла его маме.
Вот так мы продавали сшитые мамой платья. А зимой мама очередное красивое платье надевала под пальто, которое как бы невзначай расстёгивала,
