и холодном городе. А у нас вы будете получать хороший паёк и ещё весьма недурственное денежное содержание. Вам и вашему отцу будет оставлена пятикомнатная квартира в бывшем доходном доме в Серебряном переулке, которую вы сейчас занимаете незаконно, ибо тысячи рабочих с семьями мёрзнут в своих жалких каморках.
Несмотря на вежливый тон, в словах некоторых подручных козлебородого чувствовалась плохо скрываемая угроза:
– Гражданин похоже не совсем понимает, зачем его сюда пригласили.
– Советская власть – справедливая власть, но и наше терпение не беспредельно.
– Может вам евангелие не позволяет? – вкрадчиво поинтересовался у Лукова чекист с чёрными матовыми, лишенными какого бы то ни было выражения глазами.
Но вот главный в этой компании человек развернулся от окна и снова заговорил с ним:
– Я ведь понимаю истинную причину вашего нежелания, товарищ Луков, служить нам. В вас сейчас говорит типичная интеллигентская брезгливость по отношению ко всякой власти, тем более к той, которая проливает людскую кровь.
– Зря вы тратите своё время, Феликс Эдмундович! – неприязненно глядя на Лукова, заявил толстый чекист с бычьей шеей и совершенно голым, похожим на бильярдный шар черепом. – Господин толстовец наверняка исповедует такие поповские истины, как непротивление злу насилием, всепрощение, всеобщую любовь. Мы для него готы, варвары. По-моему здесь не о чем более говорить.
Но хозяин кабинета не согласился с соратником:
– Нет, Лев Яковлевич, товарищу надо объяснить принципиальную позицию нашей партии.
Козлебородый снова обратился к Лукову:
– Значит, вы видите в нас лишь кровавых убийц? Однако как культурный человек, тем паче профессиональный историк, вы должны понимать, что любая революция, которая выступает за кардинальное реформирование изжившей своё государственной системы, в первые годы своего существования вынуждена прибегать к жёстким, порой даже жестоким мерам, чтобы защитить свои завоевания. Иначе она обречена на гибель. И тут трагические ошибки, к сожалению, неизбежны.
Лукову вспомнился девичий голос стоявшей с ним рядом у расстрельной стены юной контрреволюционерки, которая перед смертью затянула Марсельезу. А козлебородый оратор продолжал:
– Что же, прикажете нам либеральничать со своими врагами – любить и прощать их? Подставлять на библейский манер другую щёку? А вам известно, господин хороший, что развернутый нашими врагами белый террор не менее кровав, чем пресловутый красный террор? Умеющие изъясняться по-французски и прекрасно воспитанные господа с аксельбантами бывшей царской академии Генерального штаба без всяких моральных терзаний отдают приказы о расстрелах и повешениях сотен и тысяч наших товарищей, а также тех, кого только подозревают в сочувствии к нам.
В изможденном
