ближних быть у него не могло.
Впрочем, и некогда было ему предаваться душевным терзаниям. Жить на присылки опекуна по десяти рублей серебром было куда как не сладко. Деньги, деньги были нужны, как и всегда. Для получения денег в голове кипело множество предприятий, самых надежных, самых доступных и верных. По временам он в груди ощущал даже и исполинские силы, потребные на скорейшее исполнение хотя бы и всех предприятий зараз, и пренебрежение, равнодушие ближних, да, унижая, да, оскорбляя и даже нравственно уничтожая его, лишь прибавляло исполинской силы в груди. Он порывался не просто к успеху, о нет! Он рвался к величию, к признанию полному, к славе, к славе, быть может, всемирной, как Шиллер, Шекспир, Вальтер Скотт, чтобы тогда-то вот и увидели все, как грубо, как стыдно они ошибались, как были обидно несправедливы к нему, как неверно судили о нем, и в один день стали друзьями и братьями. Ради признания, ради величия, ради славы, славы, быть может, всемирной, как Шиллер, Шекспир, Вальтер Скотт, ради того, чтобы все в один день стали друзьями и братьями, он дни и ночи состязался с гигантами, которых не переставал передумывать, перечитывать, твердо зная, что талант надо растить, что талант надо напитывать великими мыслями прошедших веков. Всё, что открывал он у них, представлялось ему замечательным, однако порой и ещё несозрелым, приблизительным тоже, в конце концов даже неверным. Эти промахи, эти ошибки, которые совершали гиганты, те, кто был законно, заслуженно всемирно прославлен и признан за гения, возмущали его и питали надежду, укрепляя пока ничем не проверенную, но непоколебимую веру в себя.
Ведь необходимо дерзать.
И он видел повсюду, у Шекспира и Гете, что написал бы получше и поглубже, сильней и стройней, возьмись он только за тот же сюжет. С этой именно целью, ещё в тесноте и скуке училища, потом на безсмысленной службе, он переписал на свой лад “Бориса Годунова” и “Марию Стюарт” и сильно надеялся, что в самое ближайшее время его переделки поставят на сцене, после чего не останется ни забот, ни хлопот и можно будет свободно, обдуманно, хладнокровно двигаться дальше, к беспрестанно влекущим, громко зовущим вершинам Парнаса.
А пока надлежало прожить переводами. На этом поприще, как он высчитал точно, не то что рубли, но копейки, закопано было его Эльдорадо. Он вопрошал, нервно шагая, почти бегом, спотыкаясь по комнате, с хмурым лицом: отчего Струговщиков имеет имя и уже славен в русской литературе? И торжественно отвечал, уставя перст в потолок: переводами, переводами! И нажил ими целое состояние! Стало быть, надобно только уметь с рассужденьем и толком приняться за это приятное и полезное дело!
Мечты, которые берег про себя и которые вызревали и ширились в дерзком молчании, торопили и гнали вперед. Влюбившись всем сердцем в романы Бальзака, находя в них слишком многое из того, что успел передумать и сам. Он одним дыханием перевел “Эжени Гранде» и пристроил в “Репертуаре русского и пантеоне всех европейских театров”. Ему было назначено по двадцати пяти рублей за печатный лист
