им. Наконец, четвертые полагают, что всё это не что иное, как новый замысловатый жарт малороссийский, которым автор надеялся озадачить публику и критику, запутать их в вопросах, надеялся во всяком случае заговорить о нем именно в то время, когда продолжительное молчание его и разные слухи, приносившиеся из-за границы, давали повод думать, что литературное поприще его уже кончилось.
Кто-то в присутствии калужского архиерея Григория удивился, что в новой книге Гоголь показал себя богословом, на что владыка не без гнева, не приличного его высокому сану, отрезал:
– Э, полноте, какой же он богослов! Он просто сбившийся с пути пустослов!
Плетнев попытался защитить его книгу, которую сам же выпустил в свет, – Плетнева тут же выругали публично старым изношенным колпаком.
Страстным негодованием взорвался Белинский, разводя при этом руками, как это можно во имя своего совершенства бранить так истово и публично себя:
– И при этом вы позволили себе цинически грязно выразиться не только о других (это было бы только невежливо), но и о самом себе – это уже гадко, потому что если человек, бьющий своего ближнего по щекам, возбуждает негодование, то человек, бьющий по щекам самого себя, возбуждает презрение. Нет! Вы только омрачены, а не просветлены… Не будь на вашей книге выставлено вашего имени и будь из неё выключены те места, где вы говорите о самом себе, как о писателе, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и фраз – произведение автора «Ревизора» и «Мертвых душ»?
Вяземский сообщил свое мнение Шевыреву, уверенный в том, что шумливый Степан не схоронит этого частного мнения про себя одного:
– Сказывают, что и вы строго судите новую книгу Гоголя. Я всегда был того мнения, что вы, Хомяков и другие слишком преувеличивали значение Гоголя, придавали ему произвольное значение, которое было ему не в меру и таким образом производило вредное действие и на общее мнение и на него самого. Равно и теперь полагаю, что вы не правы, если не сочувствуете книге его. Разумеется, в ней много странностей, излишеств, натяжек, но всё это было и в прежних творениях его, в которых вы видели преобразование, возрождение, преображение литературы нашей. В Гоголе много истинного, но он сам не истинен, много натуры, но сам он болезнен: был таковым прежде, каков и ныне.
Аполлон Григорьев называл «Выбранные места» болезненной книгой. Впрочем, это был единственный критик, который попытался сказать, что это не личная болезнь, свойственная одному писателю Гоголю, но болезнь нашего века и человечества.
Прозаические умы распустили злокозненный слух, будто при помощи своей книги он рассчитывал пробраться на должность наставника к сыну наследника. Наследник же благодарил бдительную цензуру за то, что она многие, как соизволено было произнести, непристойности вычеркнула из этой книги, гнусной и гадкой.
Перепуганная старушка Шереметева беспрестанно молилась у Иверской за спасение его от поднявшейся брани.
Старый Аксаков соглашался с общей молвой, пустив
