снова просунул голову в дверь, Шангуань Лу собрала все силы, оперлась на локоть и, махнув рукой, выдавила ледяным тоном – неужели это она произнесла такие слова?!
– Подойди сюда, сучий потрох! – Давно ведь уже не чувствует к мужу ни вражды, ни ненависти – зачем ругать его? Называть его сучьим потрохом все равно что оскорблять свекровь – ведь свекровь – сука, старая сука…
«Сука, старая ты сука, зубы скалить мне не смей, будешь скалиться, дружок, пыли слопаешь совок…» – всплыла в голове старая история о глупом зяте и теще, она слышала ее лет двадцать назад, когда жила у тетки: тогда непрестанно шли дожди и при этом стояла страшная жара. Гаоми еще только начинался, жителей было немного, семья тетушки перебралась туда самой первой. Муж ее здоровенный был детина, его еще называли Юй Большая Лапа: кулаки с лошадиную подкову, взрослого мула мог свалить. Любил играть на деньги, руки вечно в зелени от медных монет… На току семьи Сыма Ку, где проходил сход против бинтования ног, Шангуань Люй на нее глаз и положила…
– Звала меня? – Шангуань Шоуси стоял возле кана, отвернувшись к окну, – ему явно было неловко. – Чего звала-то?
Она не без жалости смотрела на этого мужчину, с которым прожила двадцать один год, и душа вдруг исполнилась сожаления. Волной накатил аромат софоры…
– Этот ребенок… он не твой… – тонким, как волосок, голосом проговорила она.
– Мать моих детей… – Губы Шоуси кривились, он чуть не плакал. – Ты уж не помирай… Сейчас за тетушкой Сунь пойду…
– Нет… – Она умоляюще взглянула на мужа. – Прошу тебя, позови пастора Мюррея.
Во дворе урожденная Люй с мукой на лице, словно отрывая кусок собственной плоти, вытащила из-за пазухи пакетик из промасленной бумаги в несколько слоев, развернула и достала серебряный даян. Она крепко сжала его в кулаке – уголки рта опустились в устрашающей гримасе, глаза налились кровью. Подернутая сединой голова поблескивала на солнце. В раскаленном от жары воздухе откуда-то плыли клубы черного дыма; с севера, от реки, доносился грохот и гул, в воздухе слышался свист пуль.
– Фань Сань, – заговорила она, чуть не плача, – видишь ведь, что человек умирает, и даже пальцем не шевельнешь, чтобы помочь! Вот уж правду говорят: «Нет ничего ядовитее осиного яда и безжалостнее сердца лекаря». Но, как гласит пословица, с деньгами можно и черта жернов крутить заставить. Двадцать лет я хранила на груди этот даян, отдаю в обмен на жизнь невестки! – И она вложила монету в руку Фань Саня. Тот в ужасе отшвырнул ее, словно кусок раскаленного железа. Лицо у него покрылось маслянистым потом, щеки задергались, исказив лицо.
– Отпусти, почтенная сестрица… – взмолился он, закинув сумку на плечо. – В ножки кланяться буду…
Он побежал было к воротам, но тут увидел, что в них вваливается Шангуань Фулу. Голый по пояс, одной туфли нет, на костлявой груди, как зияющая гниющая рана, что-то зеленое, похожее на колесную смазку.
– Где тебя носит, чтоб тебе околеть? –
