Она уже сейчас плачет от бесконечной алгебры, а что будет потом? Я не понимаю, почему она не пытается ничего изменить, но ещё больше не понимаю её родителей – ведь они губят её своими же собственными руками. У Наташки ещё в прошлом году был невроз из-за переутомления, когда она билась в истерике и плакала, что не хочет больше ходить в школу и ненавидит математику. С ужасом думаю, что её ждёт в этом году – ведь маткласс уже начали пугать выпускным экзаменом по алгебре, где будет особая контрольная, с элементами бинома Ньютона. Как хорошо, что я никогда не узнаю, что это такое. Бедная, бедная моя Наташка…
А ещё – сегодня пятница! Это мой самый любимый день недели. Люблю прийти из школы, приготовить себе что-нибудь вкусненькое, улечься на диван с книжкой. Как бы много ни задали на дом, я никогда не делаю уроков в пятницу – это мой законный день. Только что отошла от пианино – играла «Аве Марию» Каччини. Такая прекрасная музыка. Как говорит моя учительница, «грозно-романтическая».
Да, знаешь, Дима с Машей подали заявление в загс. Свадьба будет 26 октября. Представляешь? Ребята не хотят никакой помпы, поэтому гостей, скорее всего, будет немного, только близкие родственники и друзья. Конечно, и Машина бабушка, которая заменила ей семью, когда в автокатастрофе погибли её родители. Маше тогда было девять лет…
Всё, дружок, у меня больше нет сил писать. Пойду спать…
Сегодня мы повесили стенгазету. Надо было видеть лицо Ларисы-крысы, когда она подошла посмотреть, что же там написано. А потом – ужас! – начала отчитывать меня, Олю и Юльку за то, что не послушались её приказания. Я была просто вне себя! Какое ей вообще дело, о чём газета? Она просила– пожалуйста! Висит на первом этаже! Любуйтесь! Так нет же – «Как вы могли! Ведь я же сказала, что писать надо о Пушкине! Всё переделать!!!» Она кричала на меня, а я стояла и медленно закипала от ярости. А потом подумала: зачем, собственно, я это слушаю? Зачем позволяю на себя орать? В конце концов, у нас вышла хорошая газета. Мы хотели посвятить её Цветаевой и сделали это. Всё! Точка! В общем, я не выдержала. Когда Лариса заорала, что газету нужно переделывать, я твёрдо сказала, что всё останется, как есть. Учительница просто взбесилась и заявила, что я не имею права ей перечить.
– Девчонка, что ты о себе возомнила! Как ты можешь говорить мне, что Цветаева – великая поэтесса! Да она самоубийца! И вообще, разве тебя не учили молчать когда, говорят старшие?
– Меня не учили слушать, когда на меня кричат ни за что ни про что! – разозлилась я.
– Вы бы, Лариса Ивановна, не тратили времени зря. Мы не будем переделывать газету, – спокойно сказала Оля. Юлька молчала, испуганно переводя взгляд с нас на учительницу.
– Ах так! Тогда пойдёмте к директору!
– Зачем? Что вы ему скажете? Мы не сделали ничего плохого. То, что вы, как и до перестройки, считаете Цветаеву империалисткой и белоэмигранткой – это ваше
