мчались за тройкой лихой,а вдали опускался огромный
диск оранжевый в снег голубой?
Так пойми же – теперь его нету!
И не надо меня утешать.
Волки мчались по санному следу.
Я не в силах об этом сказать.
Значит, все-таки смерть неизбежна,
и бессмысленно голос поет,
и напрасна прилежная нежность.
Значит, все-таки время идет…
На фига ж ты так ласково смотришь?
На фига ты балуешь меня?
Запрети быть веселым и гордым –
я не справлюсь, не справился я!
На фига же губой пересохшей
я шепчу над бумагой: «Живи!» –
задыха… задыхаясь, задохшись
от любви, ты же знаешь, любви?
И какому-то гласу внимаю,
и какие-то чую лучи…
Ты же зна… ты же все понимаешь!
Ты же знаешь! Зачем ты молчишь?
Все молчишь, улыбаешься тихо.
Папа? Дедушка? Кто ты такой?..
Может, вправду еще одну книгу?
Может, выйдет?.. А там, над рекой,
посмотри же, вверху, над Коньково,
над балхашскою теплой волной,
над булунскою тундрой суровой,
надо мной, над женой, над страной,
над морями, над сенежским лесом,
где идет в самоволку солдат,
там, над фабрикой имени Лепсе,
охуительный стынет закат!
Сортиры
1991
Е. И. Борисовой
Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: «Где, братец, здесь нужник?»
Не все ль равно? Ведь клялся Пастернак
насчет трюизмов – мол, струя сохранна.
Поэзия, струись! Прохладный бак
фаянсовый уж полон. Графомана
расстройство не кончается никак.
И муза, диспепсией обуяна,
забыв, что мир спасает красота,
зовет меня в отхожие места –
в сортиры, нужники, ватерклозеты,
etc. И то сказать, давно
все остальные области воспеты
на все лады возможные. Вольно
осводовцам отечественной Леты
петь храмы, и заимки, и гумно,
и бортничество – всю эту халяву
пора оставить мальчикам в забаву.
Равно как хлорофилл, сегмент, дисплей,
блюз, стереопоэмы – все, что ловко
к советскому дичку привил Андрей
Андреич. Впрочем, так же, как фарцовку
огарками ахматовских свечей,
обрывками цветаевской веревки,
набоковской пыльцою. Нам пора
сходить на двор. Начнем же со двора.
О, дай Бог памяти, о, дай мне, Каллиопа,
блаженной точности, чтоб описать сей двор!
Волною разноцветного сиропа
там тянется июль, там на забор
отброшена лучами фильмоскопа
тень бабочки мохнатой, там топор
сидит,
