изловчившись, вырвал у себя из-за спины одно крыло и уселся на скамейку, чтобы привязать его проволокой к метле. До мальчишек, притихших по привычке за мусорными баками, доносились только обрывки его ворчания: «Скажешь тоже… Одна – в квартал! А еще управдом. Какой же ты управдом, блин! Грязью скоро все тут…»
Одиночество
раздели со мною моего одиночества насущный хлеб собою заполни пустоту отсутствующих стен…
У каждого человека есть свое одиночество. У Милы Травушкиной Одиночество было абсолютно диким. Оно устраивало засаду в самых неожиданных местах, выскакивало внезапно, пытаясь задушить Милу. По ночам протяжно выло из туалета. А когда Мила, проворочавшись по три часа на слишком большой кровати, все же засыпала, оно вспрыгивало ей на грудь и потихоньку скрежетало когтями по сердцу, отчего Миле снились грустные сны; она просыпалась в слезах, кусала подушку и поскуливала, свернувшись калачиком.
Однажды Мила испекла себе на день рождения пирог и хотела его съесть, потаскав себя для порядка за уши. Одиночество высунуло морду из-за кухонных дверей, уставившись на блюдо с пирогом. И тут Миле пришла в голову одна идея. Она отломила кусок пирога и протянула Одиночеству, но то лишь шарахнулось в темноту, испуганно булькая и ворча. Мила от идеи не отказалась, положила кусочек отломленного пирога поближе к двери, а сама отошла вглубь кухни. Одиночество с шумом втянуло носом пироговый запах, злобно булькнуло, медленно выползло из-за двери, дотянулось до пирога и, схватив добычу, моментально растворилось в ночи, сердито поцокивая когтями.
Мила решила не торопиться и не форсировать события. С тех пор она оставляла то кусочек пирога, то томик любимых стихов возле двери, потом под диваном, а после уже и на столе. Одиночество недоверчиво принимало и лакомства, и стихи, каждый раз убегая. Однажды, схватив со стола то ли кусок изысканного штруделя, то ли потертый ароматный томик Бодлера, споткнувшись, Одиночество как бы случайно упало в кресло, да так и осталось сидеть. Мила попыталась было завязать беседу, но без результата. Одиночество глядело исподлобья, напряженно помаргивая левым глазом. Доев штрудель или заложив под мышку книгу, на полусогнутых оно ретировалось к двери, но, уходя, оглянулось и посмотрело на Милу многообещающе.
С тех пор Одиночество, приняв подношение, сиживало в кресле – сначала на самом краешке, а потом уже преспокойно разваливалось в нем, болтая мохнатой то ли ногой, то ли лапой.
Заговорило оно не сразу. С месяц молчало, потом стало отвечать на Милины вопросы односложными фразами тихим, бесцветным голосом. Со временем фразы становились более витиеватыми, а голос – более насыщенным и цветастым.
Да и сама Мила тоже менялась. Раньше Аркадий Петрович никак не мог выгнать ее после рабочего дня домой. Он, как и всякий уважающий себя начальник, уходил с работы последним, распрощавшись со служащими («Идите, идите, а я тут еще за всех потружусь!») и отпустив уставшим голосом секретаршу. Травушкина мешала начальнику выглядеть
