с уверенностью, что вскоре такая же смерть ждет и меня. Совесть терзала меня, оттого что я вправду, со всей искренностью, на какую способен человеческий разум, когда ему более не грозят испытания, сожалел о его гибели, а уверенность в гибели собственной внушало направление полета: судя по наклону мачт, ни до растяжек, ни до вант мне было уже не дотянуться. Надолго ли хватит воздуха в ожерельях, я представлял себе разве что смутно – может, на стражу, может, чуть больше. Запас у меня двойной… значит, максимум на три стражи, а когда сей срок истечет, я неизбежно умру – медленно, все лихорадочнее и лихорадочнее хватая ртом воздух, неумолимо переходящий в ту форму, что дарит возможность дышать, жить, одним лишь цветам да деревьям.
Но тут я вспомнил, как спасся от гибели, запустив в пустоту свинцовый ларец с рукописью, и принялся думать, что могу выбросить на этот раз. Ожерелья? Нет, это – верная смерть. Сапоги? Сапогами я некогда уже пожертвовал, впервые в жизни выйдя на берег того самого всепоглощающего моря. Воспоминания о заброшенных в озеро Диутурна обломках «Терминус Эст» наводили на мысль об охотничьем ноже, сослужившем мне столь скверную службу, но нож уже канул в бездну…
При мне оставался лишь пояс, а на поясе – ножны из черной кожи с девятью хризосами в кармашке и разряженный пистолет в кобуре. Спрятав в карман хризосы, я снял пояс, и ножны, и кобуру с пистолетом, прошептал молитву и отшвырнул все это прочь.
Действительно, дальше я полетел гораздо быстрее прежнего – да только, вопреки всем надеждам, не к палубе, не к вантам и не к растяжкам, и вскоре поравнялся с верхним такелажем мачт справа и слева. Бросив взгляд в сторону на глазах уменьшавшейся палубы, я заметил искорку фиолетового луча, выпущенного с одной из мачт по другой, но на этом стрельба прекратилась. Более жуткий покой пустоты не нарушало ничто.
Вскоре я с обычным усердием, сопутствующим стараниям выкинуть из головы все до единой мысли о смерти, начал гадать, отчего по мне не стреляют, как во время прыжка к мачте, и почему никто не стреляет вообще.
Но стоило мне подняться над топом кормовой мачты, и все эти пустячные головоломки разом вылетели из головы.
Над кромкой самого верхнего из парусов, подобно Новому Солнцу, что, быть может, взойдет однажды над Несской Стеной (только гораздо, гораздо больше, прекраснее самого Нового Солнца в той же мере, в какой самый крохотный парус, венчающий мачту, а на поверку – целый материк из серебра, превосходит величиной громаду Несской Стены, нескольких лиг в высоту и нескольких тысяч лиг протяженностью, но в сравнении с ним кажущейся изветшавшей изгородью овчарни), всходило солнце, подобного коему вовек не увидит никто из стоящих ногами в траве – то самое, что знаменует рождение новой вселенной, изначальный взрыв, заключающий в себе все солнца разом, первое солнце, отец-прародитель всех будущих солнц. Сколь долго дивился я на него в благоговении, сказать не могу, однако стоило мне вновь бросить взгляд вниз, на мачты, и мачты, и сам корабль оказались далеко-далеко.
