полиаморных отношений. Сколько бы он мне не объяснял суть перефразированного «бабства», понять я её не мог, но и осуждать тоже. Как это осуждать то, что ты не понимаешь? Пускай делают, что хотят. Жизнь-то одна! Я всегда считал, что лучше чуть-чуть, но, скажем так, с кайфом, чем долго и совершенно без удовольствия. Логика простая, как инструкция к табуретке, но применима, наверное, ко всему. Я, по крайней мере, сразу найти такое явление, не решаемое данной логикой, не смог. Наверное, потому что с кайфом всегда лучше, чем без кайфа.
Бургер был восхитительный! Я уплёл его за пару минут, в конце вытягивая из складки между булкой и яйцом длинный волос Карины. Вот и ситуация: быстро, а кайфа как-то нет. Философ был из меня, как из дранной козы модель Victoria’s Secret.
Я отблагодарил Карину, не сказав больше ни слова, ведь бургер был довольно вкусный. Как-то было, в общем, тошно на душе.
Я покурил с Георгом, чувствуя небольшое головокружение, и решил, попрощавшись, отправиться домой, чтобы сделать что-то полезное за день.
Хотел было почитать, но в салоне автобуса было темно, поэтому я включил музыку, от первых же звуков которой захотелось плакать. Она не была какой-то особенно трагичной – даже наоборот, но почему-то она будоражила мою фантазию, вызывая самые разнообразные образы. Пиво, сигареты, транквилизаторы и антидепрессанты плохо сочетались внутри меня, и чувствовал я себя закономерно ужасно. Я знал, что всё это временно. Временно не для меня – сам я был готов вечность кружиться в этом ритме, цепляясь за растянутое до бесконечности счастливое мгновение. Думал лишь о ней: хотел прижаться к её столь родному тёплому телу, целовать её губы, что были мягче свежего зефира – в общем, любить её. Её присутствие успокаивало меня, но я не мог быть рядом: она виделась со мной лишь тогда, когда сама того хотела, и мне приходилось болезненно выжидать встречи, наступавшие неожиданно, в то время как в этих промежутках меня изнутри жрала душевная болезнь, не имеющая ничего общего с диагнозами врачей – нечто совершенно иное. Моя гордость говорила мне, что со мной играют, моё задетое мужское эго кричало мне: «Не поддавайся!», и я не вымаливал свиданий, скучая так сильно, будто истекал кровью. Мой разум тщетно пытался донести до меня разумность её поведения, находя отклик в собственной логике, которую я умудрялся отрицать. Это было здраво и полезно для любви – я имею в виду разлуку. Но я был больным человеком, приносящим сложности во всё, чего я касался, зная, что рано или поздно убью себя. Диагноз может оказаться неверным, да и вообще болезнь можно придумать. Но я знал, что есть что-то, что я не могу объяснить. Что-то, похожее на проклятье, на злой рок, на бытность тела, чья душа умерла давным-давно. Мой разум – разум паразита, поселившего в теле, некогда погибшего дитя. Подтвердить это мало кто мог. Но я знал это.
На одной из остановок в транспорт зашла парочка, знавшая о моём творчестве и почему-то по этой причине маниакально меня преследующая. Они мне не нравились, и я всегда жалел,
