каждый дом…Говорят, что лето в Аргентине,
но отсюда верится с трудом.
День недолговечный коротая,
грустно мерзнет, в воздухе паря,
птица, подло брошенная стаей
в мертвые объятья декабря.
Ни уйти отсюда, ни остаться.
Мир лишен и следствий, и причин.
Гулкое двухцветное пространство.
День от ночи трудноотличим.
Но глядятся в снегопад искристый,
презирая стылые ветра,
гордые деревья-декабристы
на Сенатской площади двора.
Начало января
Отопитель поставлен на полный нагрев.
Вечер выглядит томною дамою треф,
но надежды, внезапно на год постарев,
затупились, как стрелы в колчане.
Бесприютно осваивай зимний ликбез.
Время есть, но его остается в обрез.
Новый час, ниспадая, как влага с небес,
на молчанье меняет молчанье.
Я молчанью себя до отказа скормлю.
Больше некуда плыть моему кораблю.
Ртутный столб, сиротливо припавший к нулю,
крест поставил на минусе с плюсом.
Но, согрета надеждой и красным вином,
жизнь проста, как пасьянс, и сложна, как бином,
и уютна. А там, за озябшим окном,
воздух ветром искусан, как гнусом.
Бледнолицый январь, ты такой же, как встарь.
На гвозде – не ушедший в отрыв календарь.
Близ аптеки на улице – тот же фонарь.
Стылый сумрак, дрожащие ветки…
Дождь не станет никак даже легким снежком.
Ветра шорох разбойничий тих и знаком…
И душа моя дремлет кошачьим клубком
под ребром, не нуждаясь в подсветке.
Плюс и минус три
Январский вечер экономит свет,
сил на уют окрестный не истратив.
Он скучно идентичен – следом в след —
с унылой вереницей старших братьев,
легко сужает в точку окоем,
и, приходя стремительно и яро,
закрашивает сумрачным углем
привычно серый профиль тротуара.
Ежевечерне, словно на пари,
с покорным постоянством крепостного
сменяются плюс три на минус три,
и сердце Кая замерзает снова.
День пролетает – быстрый, словно блиц,
и прячется в темнеющий подлесок.
Скрывают окна выраженья лиц
под кружевным никабом занавесок
так, будто бы снаружи – силы зла,
которые развеются с рассветом…
И кажется, что жизнь почти прошла.
И что январь осведомлен об этом.
Последний месяц зимы
Всесильный бог погоды много дней как залил зенки,
забыл дела, как в школе первый класс на переменке,
и скрылся от вопросов в свой заоблачный сераль.
Но календарь, угрюмо скособочившись на стенке,
упрямо утверждает, что на улице февраль.
Давно сугробы выцвели, давно сошли на кашу.
Зима – когда-то наше все – теперь уже не наше;
она
