и на работе).И её совсем не заботит такая солнечность,
как и соло на флейте,
к ужину…
Она просто простужена.
А я как будто контуженный:
сперва с рождения, а потом и ею.
Я, по правде сказать, шизею.
И не от взгляда и вздоха —
от шороха.
От бровей над очками.
И всполохи
затмевают и взгляд, и сознание,
и так уже мающееся скачками,
что прибавляется к моим странностям
в вечернем свете.
(Спрашивается – куда же больше,
А всё туда же).
Я припрячу, пожалуй, пряности.
Я обожаю щавель, и не переношу
петрушку и спаржу…
– II —
Я спрятал Алёнины очки, и она
идёт и щурится.
Ей кажется,
что на неё смотрит вся улица.
Улица,
может, и смотрит.
Что мне она.
Мне она
не видна,
хотя зрение было нормальным.
Улица ведь
нереальна,
когда на ней…
Ясное дело, что видней
мне кусок за Алёной.
Всё остальное – покрыто плёнкой
ненужности
и… уже известной контуженности
вашего покорного брата.
Подтягивайтесь, ребята.
* * *
Я уже не боюсь
класть ладони на талию,
одновременно болтая
(чего не делал до этого).
Я осмелел числа третьего
(тому назад).
И, по правде сказать,
я рад.
Мне – осталось немного:
Показать свои стихи
и фотографии,
подробнее
рассказать биографию.
Пойти со временем в ногу.
Не пытаться преодолевать это жжение.
И…
Сделать Алёне предложение.
* * *
Спасибо, Господи, что нету предела
мурашкам на моём теле,
поломкам в моей разумности,
зачаткам моей необузданности,
за то, что в сознании идут скачки…
* * *
Алёна отыскала очки.
Я – поправил её чёлку,
чем и расширил щёлку
собственной смелости.
Расширил…
Не от этого ли так сводит челюсти.
И откуда
такая смешинка?
Мимо промчалась машина.
Так странно,
что я её заметил.
И почему так светел
этот вечер?
Это он
расправил мне плечи?
– Мишка,
