работал, составлял бумаги, возил их в город, да пропадал на реке за «поисками душегбца». Месяц спустя, едва вечерами кончали раскладывать в середе по полкам чистую посуду, Катерина убегала подолгу плакать в бане, отчего за июль сделалась страшно некрасива. Нос раздался, руки от работы загрубели, стан высох, по красивым точеным скулам будто мазнули углем. Солнце завершило картину, сделав складки нежной кожи на локтях и шее грязно-зелеными. Прибыв как-то на ярмарку в Низовку из Воскресенка, их бабка Прокофьевна заорала с порога: «Ишь, испортили мне девку!» и целый вечер упрашивала выпроводить Богомолова долой или заставить жениться на влюбленной Катерине. Мол, горя по осени не оберешься. В ответ Дрожжин сурово качал головой, а потом и вовсе разом прекратил разговоры о женитьбе гостя, со всей силы дав мясистым кулаком по столу и бросив одно только: «Оставить!». Илья был скромным, справедливым человеком, живущим по чести, и к собственному хорошо скрываемому стыду, Дрожжин понимал, что сестре никогда не добраться до такой нравственной высоты. Он отругал Катерину за пошлость мыслей, и с тех пор в доме об их сватовстве никто не заговаривал.
Офицер встал, чувствуя, как нарастает боль. Медленная, томная, поначалу пугливая, а через несколько шагов, окрепшая и ясная. Он свернул пояс, дождался, когда огненная стрела спустится, как бывало ни раз, к пятке, и, едва ступая, пошел в дом. На празднование они выдвинулись разом, оставив только ревущую от несправедливости младшую Машу, смотреть за скотиной.
На улице в центре селения был устроен небольшой базар. Богомолов слез с телеги, на которую пришлось забраться из-за усиливающейся хромоты, и осмотрелся. Народу было много. Ильин день был едва ли не единственным поводом остановить поток забот о жнивье, пахоте, отёле и порадоваться редкому отдыху. В этот день низовские выходили целыми семьями, радушно встречали гостей с окрестных деревень и даже незнакомым предлагали местное угощенье. Парни в жестких крахмальных рубашках, сюртуках, штанах на выпуск и смазных сапогах, подбоченясь, с деланными усмешками поодаль выглядывали наряженных девиц. Те сидели на большом обтесанном бревне. Маменьки за накрытыми столами впервые за день, шумно выдохнув усталость, принимались за еду. Сердовые – крестьяне среднего возрасту, – покуривая, беседовали меж собой и обменивались новостями.
Звуки голоса, смеха, музыки, топота, лошадиного ржания, птичьих переливов наводняли улицу, будто реку весенние ручьи. Её сильным течением мысли уносило, убаюкивая. Илья только запил жирный пирог пивом, как вдруг у самого уха в воздухе заплясали мелодичные переливы. Сидевший рядом парень, курчавый, усатый, в яркой зеленой фабричной рубахе, аккуратно пристроил на одном колене минорку – особую местную гармонику. Гул на секунду замер. С каждым мгновением мехами минорки раздувало задор и веселье, парень, отвернувшись от стола к улице, отбивал сапогом такт и лукаво посматривал в сторону девушек. Колеблясь не больше минуты, одна из них встала:
«Мне папаша – бусики,
Мне
