напротив.
– Она ведь ничего тебе не сделала. Вообще никому. Зачем ты пнул бессловесную тварь?
Рив выхватил меч и развернулся вокруг себя. Даже его нечеловеческие глаза не видели того, кто говорил. Словно говорил сам лес.
Ледащие бесцельно бродили внутри западни. Натыкаясь на преграду, они откатывались и продолжали бродить. Один стоял на месте, и рив мог побиться об заклад, что, будь у чучела глаза, они смотрели бы на него.
– Но чаша терпения переполнена! Человеческая вина давно вышла из всех берегов!
Рив в изумлении опустил меч и уставился на соломенную фигуру перед собой. Вне всякого сомнения, говорил ледащий. И этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Чтобы тихий полевой дух когда-то заговорил по-человечески?
Нет.
– Аз воздам! – прокатилось над головой, зашумело в кронах, отдалось в каждом стволе, травинке, капле дождя.
Вспышка. Гром.
Ледащий перешагнул черту, которая ещё мгновение назад надёжно сдерживала его. Рив вскинул меч. Раскрутил его так быстро, как только мог.
– Аз воздам!
Врезавшись в соломенное чучело, меч разбился на мелкие кусочки, будто хрустальный.
– Аз воздам!
Очередная вспышка озарила то, как соломенная рука ледащего насквозь пробила грудь рива. Тот некоторое время в изумлении таращился на окровавленное сено, а потом разинул рот в беззвучном крике.
Рив упал.
Слобода Большие сулицы была почти городом. Она насчитывала более полутораста дворов, имела четыре улицы, торговую площадь и даже лобное место, где в своё время стоял вечевой колокол, а ныне на восемь локтей высился деревянный помост, на котором инквизиторы справляли свой священный суд. В Больших сулицах держали постоялый двор с харчевней, куда после тяжёлого дня, наполненного трудами тяжкими, любили стекаться мужики, чтобы пропустить кружку-другую хорошего пенного эля или медовухи.
Нечисть здесь знала своё место – не то что в Тигарьске. Домовые, дворовые и прочие банники сидели себе тихо за печкой и носа боялись показать, не говоря уже о том, чтобы как-то напакостить. Тут не забалуешь: мигом святого отца скликают. А у того полная книжка всяких там экзорцизмов. Даже сумасбродные и лихие суседко передвигались по избе исключительно впотьмах и по стеночке, чтобы ненароком не помешать хозяевам.
Так было всегда.
И каково же было удивление Анахиты Гурьяновны, когда почти средь бела дня из-за печки вразвалочку вышла кикимора и бессовестно принялась пить квас ковшом прямо из бочки, где он до этого бродил весь день.
Кикимора была сонная, растрёпанная, но в чистеньком передничке. Она семенила толстыми ножками, точно боялась не успеть до ветру.
Анахита завизжала и бросила в нечисть скалкой. Промахнулась. Кикимора проворно юркнула за печь и принялась грозить оттуда волосатыми кулачками и строить мерзкие рожицы.
– Ах ты, чучундра болотная! –
