Хайме безропотно отказался от всей Окситании и Лангедока, на который имел совершенно законный сюзеренитет, довольствовался крохами вокруг Монпелье, лишился части Прованса, которой вот уже несколько столетий владели графы Барселоны, отдал все, лишь бы закрыться Пиренеями от этих ужасных франков.
Все страхи короля, чудесным образом видоизменяясь, превращались в неописуемую отвагу, проницательность и предусмотрительность, едва дела касались войны с мусульманами, все еще владевшими доброй половиной Испании. Здесь король, можно так сказать, находил отдушину, доказывая всем, но прежде, самому себе, что он отважен, храбр и ничего не боится. Хайме лез в самые опасные места, в первых рядах штурмовал крепости, подставляя себя вражеским стрелам, словно пытался вытравить что-то, укоренившееся и пустившее корни в его душе.
И постепенно, шаг за шагом, страх перед непобедимыми французами стал улетучиваться, заполняя пустоты души умиротворением, спокойствием и уверенностью в собственных силах. Этому в немалой мере помогли неудачи Людовика и его рыцарства в печальном и трагичном Седьмом крестовом походе, когда вся Франция собирала гигантский выкуп за короля и сеньоров, находившихся в плену у кровожадных египетских мамелюков.
Значит, решил Хайме, время пришло – мир стал меняться на его глазах, сменяя глухие тона страха яркими красками жизни, полной уверенности в себе.
Он тяжело вздохнул и машинально погладил свою седоватую, словно смесь соли и перца, бороду. Слишком уж поздно прошли его страхи, слишком уж поздно. Людовик доминирует по всей Европе, даже папы Римские, и те, сплошь и рядом его ставленники и наперсники. О том, чтобы вернуть утраченные земли Лангедока и Окситании уже не могло быть и речи – Рим мог мгновенно наложить интердикт на его королевство, а тогда – пиши-пропало. Его слишком уж свободные и избалованные парламентами и привилегиями сеньоры наверняка поднимут головы и окунут Арагон в кровавую кашу гражданской войны.
Король прервал свои раздумья и с улыбкой посмотрел на юную Констанцию – жену его старшего сына Педро. Девушка уже неоднократно уговаривала своего свекра начать войну и отобрать Неаполь у Шарля де Анжу, упирая на то, что она, старшая дочь убитого Манфреда, не была отлучена от церкви и имеет определенные права на корону.
– Сир, отец мой, – Констанция так умильно закатывала глаза и ломала руки, обращаясь к Хайме за какой-нибудь просьбой, что сердце старого рыцаря умилялось, сжималось и начинало судорожно колотиться в груди, не смея отказать столь юной и прекрасной невестке. – Этот подлый франк уже затиранил все королевство! Позвольте нам с Педро поднять знамя войны…
– Дочь моя, – Хайме нежно погладил по голове Констанцию. – По какому, скажи мне, праву ты хочешь отвоевать Неаполь и Сицилию у Шарля де Анжу? Неаполь далеко, он за морем, а Франция, – он невольно вздрогнул, его ладони вспотели, – здесь, под боком, за горами! Да и перевалы теперь держат они, а не арагонские гарнизоны…
– Я –
