работает над третьей диссертацией – по культурной антропологии. Он уже девять лет состоит в докторской программе Пенсильванского университета, планирует растянуть ее до десяти, если получит финансирование.
– Извини, у меня тут кавардак, – говорит он. – Я должен был…
Фрида говорит ему, чтобы он не переживал. У всех свои стандарты, и, если бы ее что-то смущало, она бы не пришла. Она бы не поблагодарила за тарелку тушеной чечевицы или бокал красного вина, не сидела бы за его кухонным столом и не фонтанировала бы бессвязными подробностями о ее очень плохом дне, отделении полиции, потере опекунства и приходивших в ее дом людях, которые все перетрогали, установили повсюду камеры, не говорила бы о том, как она два последних дня прячется под одеялом, чтобы поплакать в уединении.
Она ждет, что Уилл будет негодовать на власти или, напротив, осудит ее, скажет, какой же она была дурой, но он говорит после паузы:
– Фрида, я знаю. Гаст мне рассказал.
– Что он говорил? Он меня теперь, наверно, ненавидит.
– Никто тебя не ненавидит. Он переживает за тебя. И я тоже. Я говорю, он определенно зол, но он не хочет, чтобы эти люди совались к тебе. Ты должна рассказать ему про этих клоунов.
– Нет. Пожалуйста. Ты ему не говори. У меня нет выбора. Эти люди – просто какое-то Штази долбаное. Мой адвокат говорит, это может продлиться несколько месяцев. Слышал бы ты, как они со мной разговаривали.
Уилл наливает им еще вина.
– Я рад, что ты пришла. Я хотел тебе позвонить.
До этого момента она не понимала, как хорошо видеть знакомое лицо. Уилл слушает ее вдумчиво, она рассказывает ему все заново. Об ушной инфекции Гарриет, о ее бесконечном плаче. О забытых на работе бумагах. Об иррациональном решении съездить в офис. О том, как она ничего не могла с собой поделать, как ей нужно было срочно закончить работу, о том, что она никак не собиралась подвергать Гарриет опасности.
– Мне словно нужно, чтобы кто-то еще меня наказал, – говорит она. – Я себя ненавижу, к чертям собачьим.
Нехорошо, что она пришла сюда, нехорошо, что грузит его. Она видит, Уилл пытается найти какие-то слова поддержки, но не может. Вместо этого он переносит свой стул на другую сторону стола, садится рядом с ней, обнимает ее.
Может быть, если бы был кто-то, кто обнимал бы ее ночью… Ей все еще не хватает запаха Гаста. Тепла. Скорее не запаха, а физического ощущения. Рубашка Уилла пахнет тушеной чечевицей и псиной, но ей хочется прижаться головой к его шее, как она прижималась к Гасту. Она должна бы лелеять их дружбу, чтить ее, но она вместо этого представляет себе тело Уилла. Гаст как-то говорил ей, что видел обнаженного Уилла в раздевалке. У Уилла предположительно огромный член, источник его спокойной уверенности. Она размышляет, сможет ли она прикоснуться к его члену, не передала ли ему одна из его погубленных птичек какой-нибудь неизлечимой болезни. Она не поддавалась
