затем лагерь, из лагеря отец уже вряд ли вернется. Им всем хотелось верить облегчающей лжи. Наверно, иногда ложь притупляет страдания, и без нее не выжить.
Даже цирк, этот карнавал ряженых – не что иное, как гимн облегчающей лжи. Пока в пристанище оглушительных аплодисментов звучит музыка, пока идет буффонада, а разноцветные клоуны пляшут и веселят публику, жить не страшно и не больно. Искусство нужно, чтобы доставать человеческую душу из мрака. Ведь когда зрители смеются, – думал Коля, – они не тоскуют, они «высмеивают», выплескивают то, что накопилось внутри от ежедневного страха смерти и боли. Когда они смеются – они не боятся. У каждого из них кто-то на фронте, кто-то умер или болен, кто-то без вести пропал и никогда не вернется. Теперь подобное случалось в любой семье. А им, выжившим, тем, кто пока остается, как дальше жить? Как и ради чего просыпаться день за днем, зная, что завтра может наступить последняя черта?
Ласковая обманка веселости была ему понятна и близка. Коля, находясь на арене, и сам забывал о страхе. Словно его напряжение, засевшее в груди в голове, вырывалось наружу и улетало прочь. И боязнь провала на выступлении – ничто по сравнению с глубинным страхом, засевшим внутри, как чахоточная скорбь – страхом за отца, мамашу и Петю, за судьбу их разбитой семьи.
***
Среди коллег по труппе Коля по-прежнему был чужак: самый молодой из артистов, к тому же, далекий от цирка. Изгой. Нечаянная песчинка, случайно прилипшая к ботинку. Зачем он здесь? Зачем примкнул к цирковой труппе в незнакомом городе? С Ритой они, кажется, поладили, но она слишком часто бывала в дурном настроении от голода и постоянных ссор с мужем, который за пару дней отоваривал полученные на неделю водочные карточки, а когда водка кончалась, где-то волшебным образом умудрялся раздобыть еще. Тамара тоже редко удостаивала Колю своим вниманием. С ее множеством обязанностей перед дядей даже поговорить с ней минуту в коридоре удавалось не всегда. А Коле хотелось с ней говорить, хотя бы разок за день, чтобы перетерпеть свое тревожное существование и дожить до завтра.
Все чаще при мыслях о ней он забывал, что чужой в цирковом мире. Его будни, покрытые мраком бедствия и туманом неопределенности, озаряли, словно молнии, короткие вспышки ее улыбок. О, как она улыбалась! Будто заглядывала в самую душу, будто знала про него все: его мысли, надежды и желания, будто проникала в самую суть. Тамара была соткана из загадок, из изящества жестов и милых женских штучек, вызывающих в Коле любопытство и желание узнать ее лучше. Эти мелочи – например, черепаховый гребень, впившийся зубьями в черную копну ее волос, или янтарная брошка, схватившая выемку декольте – отличали Тамару от всех девушек, что он когда-либо встречал прежде. Коля замечал, что не он один очарован магнетической силой Тамары. Арчи тоже часто вертелся рядом с ней, и казалось, ему она отвечает больше, отчего Коля, уязвленный ревностью, думал о Тамаре чаще и чаще.
Девушки, которые ему встречались
