Какая изворотливая ложь! Надавил на хрупкую девушку, силком отвел ее к двери, предварительно оскорбительно унизив, и заставил, и никаким другим словом этого не описать, именно заставил ее открыть дверь, которую сам открывать просто боялся, да и отворять которую было никак нельзя. Что самое страшное – ты сам все это прекрасно знаешь. Просто снова отговариваешься дабы обмануть самого себя.
Филипп перешел на полноценный бег. Врезаясь в гладкие стены, спотыкаясь о ступеньки, перелетая через ограды, француз оказался запертым в тупике одной из улиц. Белая стена, высоты которой казалось не видно вовсе, оказалась непреодолимой преградой. Обернувшись, он увидел лишь силуэт маленькой паучихи, неторопливо идущей, казалось слегка подпрыгивающей в свете тусклых уличных фонарей прямиком к Лавуану. Едва она зашла в проулок, свет, озарявший улицу, исчез и девушка растворилась во мраке ночи. Но лишь спустя мгновение, Филипп понял, что она никуда не уходила, что существо, преследующее его, пусть и привычное, но теперь так сильно его пугающее, разрослось в темноте и на свет луны, выглянувшей из-за туч, вылезло полное тело монстра. Восемь гигантских глаз уставились на писателя, столько же ног, медленно перешагивающих одна за другой, подносили огромное черное тело паучихи все ближе и ближе к писателю.
Ты урод. Слова казалось эхом отражались от стен и доносились до Филиппа звоном бесчисленного количества колоколов. Ты разрушаешь все, что любишь. Скольких ты уже погубил? Когда же ты поймешь, что лучше бы тебе просто лечь и подохнуть здесь, в этом грязном переулке.
Филипп заткнул уши. Звон колоколов становился невыносим, как и слова этого существа. Обессилев от всех событий, под тяжестью собственной слабости, Лавуан упал на землю и свернулся в надежде, что все наладиться само собой, что голос уйдет, что его страданиям будет положен конец.
Умри уже наконец! Как же ты жалок! Лежишь здесь, как побитая собака! Никакой чести! И после этого, ты еще мнишь себя кем-то?! После этого твой язык поворачивается называть себя «творцом»? Паучиха подошла совсем близко, нависнув страшной черной тучей над скрючившимся Филиппом и продолжала говорить до тех пор, пока писатель не потерял сознания.
Спи спокойно и надейся, что никогда не проснешься.
~ III ~
– Не гоже так в грязи валяться.
Низкий голос с грубым акцентом раздался где-то высоко над головой Филиппа. Едва продрав залипшие от глубокого сна, глаза, Лавуан был ослеплен копной рыжих волос. Фрида… Нашла меня…
– Все хорошо, мсье Лавуан? – голос стал еще грубее и будто ближе.
Карим глазам француза предстала вовсе не маленькая немка, а ее большой кузен. Вместо миловидного, как сейчас осознал писатель, пяточка Фриды, все внимание героя было акцентировано на выдающимся лбу немца, который, как казалось отсюда снизу, занимал не менее половины всего лица. Боже, Аполлон бы в голос рассмеялся с такой рожи. Грязная
