уже тогда знала, что все временное, что нельзя терять время попусту.
– Прости, я ненадолго, надо ответить, – дверь балкона закроется.
– Подожди, я сейчас, – останавливаешься на полпути.
– Прости, давай в следующий раз?
Подождем другого, как троллейбуса
Я запишу на кассету свой вздох, в банку для анализов соберу эти сладкие-горькие. Все-таки тебе верю, раз ты веришь в меня. Правда, сил совсем на донышке, в лаборатории скажут, что в слезах слишком много надежды, а я лишь пожму плечами. Глядишь, и она меня оставит, надо лишь только немного подождать.
Учителя
Он встретит меня на дороге, спустившийся с гор с голодными блестящими глазами. Мы немного посидим на камне и послушаем себя, прежде чем заведем беседу. Как бы между прочим, он бросит:
– Неужто и ты еще не слыхала о том, что Бог мертв?
– Зачем ему было умирать?
Он промолчит на мой вопрос, то ли задумавшись, то ли проигнорировав.
Так сладко горевать в понятном мире, где есть правила и святые, где четко очерчено белое и черное, дополняющие друг друга, но никогда не сливающиеся. Хорошо, покрывая голову, каяться, ведь тебе обещают прощение. Он говорил злые слова— ему вторили. Вы сами убили в себе Бога. Отрекаясь, готовыми будьте быть отреченными, среди вас больше не будет плохих и хороших, все станет серым, не будет смысла в добре, ведь никто не ждет вас на пороге у открытых ворот, никто не укрывает вас мягкими перьями надежды на лучшее, никто не спасет вас, кроме вас самих.
Кто-то тронет меня за плечо. Обернувшись, я и не замечу, как мой собеседник двинулся дальше, к городу. Рядом оказался чуть более современный человек, с большими квадратными очками и разведенными по сторонам зрачками. Он сжимал в руке оторванную дверную ручку.
– Она не кажется тебе противной?
– Мне много что кажется противным, потому что весь мир – мое отражение.
– Чудненько! Ты вовсе не функция, заданная кем-то, не написанная программа, а …
– Сгусток череды собственных выборов?
– Восхитительно!
– Да, а еще моя экзистенция не помещается в грудной клетке и жутко душит, находясь в бесконечном бунте.
– Это твоя внутренняя свобода! Свобода сделать выбор, тысячи выборов, понимаешь?
– Но я не хочу ничего не выбирать. Я не умею.
– Учись! Это лучшее, чему может научиться человек.
Я посмотрю на него как на умалишенного, пока он уже давно отбросил кусок железа в пыль дороги. Ручку было уже не узнать, она притворилась змеей или ящеркой, готовой вот-вот удрать. Набив трубку и закурив, он пытливо смотрел прямо в мое побелевшее лицо. Я не знаю, что ему противопоставить. Быть может, нам стоило тогда обоим остановиться, вернуть Заратустру к скалам, чтобы он никогда не говорил гадостей. Чтобы ни один не чувствовал себя обреченным, глотая пули в кромешной тьме двадцатого
