что это уголовное преступление – чинить препятствия работе почтовой службы США?» А потом они обе повалились на диван, давясь от смеха и зажимая рот рукой.
Рейчел указывает на маленькую картину, которую зажала босыми ногами. Ногти на пальцах ступней накрашены ярко-оранжевым лаком, и это ей не идет.
– Тебе не кажется, что эта картина слишком жестокая? Как природа с зубами и когтями в крови?[1]
Кирби не может понять, о чем речь. Она вообще с трудом отличает одну мамину работу от другой. На всех изображены женщины с бледными лицами, длинными развевающимися волосами и печальными, непропорционально большими глазами на фоне пейзажа в зеленовато-голубо-серых тонах. Красного вообще нет. При взгляде на художества Рейчел Кирби вспоминиает слова учителя физкультуры. Однажды, когда она в очередной раз не смогла перепрыгнуть через козла, он сказал ей: «Послушай, перестань ты так сильно стараться!»
Кирби не знает, как лучше ответить, чтобы не рассердить маму.
– Мне кажется, нормально.
– Но ведь «нормально» – это никак! – восклицает Рейчел, хватает ее за руки и начинает кружить в вальсе, лавируя между картинами. – «Нормально» – это определение посредственности, которое, однако, считается вежливым и социально приемлемым. Жизнь должна быть яркой и богатой, а не просто нормальной, дорогая моя!
Кирби выскакивает из ее объятий и смотрит на прекрасных печальных девушек с воздетыми к небу, словно в мольбе, изящными руками.
– Гм… Хочешь, я помогу тебе убрать картины?
– Ты же моя дорогая, – произносит мама с такой жалостью и насмешкой, что Кирби не выдерживает. Она бежит к себе, громко топая по ступенькам. И совершенно забывает рассказать ей о мужчине с волосами мышиного цвета, в слишком высоко закатанных джинсах и неровным носом, как у боксеров. Он стоял в тени платана около заправки Мейсона, потягивал колу через соломинку и все время смотрел на нее. От его взгляда у нее в животе сжалось, как бывает на карусели, будто у тебя внутри пустота.
Тогда она помахала ему – нарочно преувеличенно, как бы говоря: «Эй, мистер, что это бы так уставились, придурок!» Он в ответ поднял руку; так и держал ее как бы в приветствии (просто жуть!), пока она не свернула за угол на улице Риджленд, даже не пошла свой обычной короткой дорогой по аллее, чтобы поскорее уйти с его глаз.
Харпер
22 ноября 1931
Он будто вернулся в детство, когда тайком залезал в пустующие соседские дома. Там всегда царила абсолютная тишина, можно было посидеть на кухне за столом, а то и полежать на чужой кровати с чистым бельем, осмотреть шкафы и ящики. Вещи легко выдавали секреты своих хозяев.
Он всегда точно знал, что в доме никто не живет, всегда, когда залезал внутрь в поисках какой-нибудь еды или случайно забытой безделушки, которую можно сдать в ломбард. У заброшенных строений особенная атмосфера – крепкая, настоявшаяся.
Как и чуть раньше, в случае с Леди Шалот, здесь идет отсылка к знаменитому английскому поэту Викторианской эпохи Альфреду Теннисону (1809–1892). В первом упоминании картина навеяна стихотворением Теннисона «Леди Шалот» (в русском переводе также «Волшебница Шалот»), а во втором мать Кирби цитирует знаменитую строчку из поэмы Теннисона «In Memoriam» (
