вот тут начались проблемы.
Карандаш оказался слишком толстым для лапки морана. Я его и так, и эдак, и все в пустую. Он чиркал по листу, падал, откатывался. Я снова его хватала, снова пыталась писать и снова с тем же результатом.
Даже букву «я» не удалось накарябать, не то, что все остальное.
Я пробовала левой лапой, правой, обеими. Даже ртом. Никакого результата. В том нагромождении бледных черточек, что у меня получилось, при всем желании невозможно было рассмотреть хоть какую-то букву.
– Ну же, давай! – шипела я на свои неуклюжие лапы. – что может быть проще! Я Вивьен! И все! Пиши давай!
– Что ты там раскрякалась? – проворчал Эдвард, оторвавшись от книги.
– Иди ты к черту! – в сердцах рявкнула я, опять стараясь провести карандашом по листу. И снова он выехал из неуклюжих морановых лап.
Тут меня прорвало. От обиды, от усталости, от страха я заревела.
Совсем некрасиво, не по-ведьмински.
Сидела на полу и горько вопила, вслух высказывая все что думаю и о дознавателе, и об этом деле, и о питомнике, и обо всем остальном.
– Цыц! – раздраженно цыкнул Эдвард, которому мои вопли мешали читать, – сейчас получишь!
Я ревела пуще прежнего.
– Ну почему у меня такие маленькие лапки? Такие маленькие пальчики! – надрывалась я во весь голос, – я хочу домой. Хочу в свое тело.
– Она меня бесит! – процедил сквозь зубы, обращаясь к отцу, – ты не мог принести что-то не такое шумное!
– Не обращай внимания, – меланхолично отозвался Кьярри.
Ему-то хорошо.
Сидит у камина, читает газету, листает страницы НОРМАЛЬНЫМИ пальцами, а не маленькими зелеными пампушками, а несчастная королевская гончая сидит на полу и горько рыдает. Магии нет! Дом не выпускает! Даже дураку Кьярри не получается написать!
И тут, в довершение ко всему мне прилетела тапка. С размаху и прямо по макушке, так что я от неожиданности уткнулась носом в пол.
Это Эдвард запустил в меня, устав слушать вопли несчастного морана.
– Ну, наконец-то! Заткнулась, – улыбнулся поганец и снова погрузился в чтение.
А я лежала на полу и глотала горькие слезы.
Вот за что мне все это? Я просто хотела распутать дело и проявить себя перед королем.
Честер молча поднялся с кресла и направился ко мне, попутно отвесив смачный подзатыльник сыну.
– За что? – обиженно возмутился тот, – она меня раздражала.
– Так нельзя, – дознаватель подошел и взял меня на руки, – ей просто страшно и одиноко. Вот и плачет.
– Плачет она, – проворчал Эдвард, – надо же какая трагедия.
– Ну что, морда? Тяжко? – Честер развернул меня к себе и почесал за ухом. Я продолжала жалобно попискивать. Почему-то от его жалости стало совсем грустно.
– Что ты с ней возишься? Выкини и все.
– Я тебя
