Если данная лаборатория в Лондоне не совершит определенного прорыва, то в работу впрягутся лаборатории Токио, Детройта, Штутгарта или Пекина. Наука освобождалась от ученого, усиливалась обезличиванием. Она полагалась уже не на исключительную гениальность, а на упорство конкурирующих коллективов.
Ноам не мог вынести бездействия и жадно впитывал новую информацию. От больничных новостей ему становилось совсем тошно.
В то утро главный врач доктор Густафсон пригласил Свена и Нуру в сопровождении Ноама к себе в кабинет, расположенный в конце белого чистого коридора, сдобренного для повышения тонуса мандариновым ароматом. Доктор был высок ростом, но усталость согнула его и сгорбила. Все уселись. Заговорил доктор не сразу:
– Малышка не сможет выжить с поврежденными почками, печенью и селезенкой. Едва ли стоит пытаться предпринять одну или несколько трансплантаций. Да и в каком порядке? Даже если предположить, что состояние пациентки это позволит, что ее организм выдержит шок, потребовалось бы несколько доноров, что увеличит риски отторжения. Мы уперлись в стену. Выхода я не вижу.
Лица Нуры и Свена побелели. В их отчаянной бледности были и безысходность, и протест: «Вот пустой итог наших надежд, вовсе не за него мы сражались, вовсе не такой исход виделся нам перед лицом каждой неудачи и помогал одолеть усталость и отчаяние! Так зачем? Все наши усилия оказались напрасными!»
Ноам поднял голову и сказал:
– Возможно, у меня есть решение.
Я был взбешен! Я превратился в сплошной комок гнева. Со дня моего появления в военной столице ярость кипела во мне и отравляла всякую радость.
Но Мемфис, сердце Египта, привлекал путешественников, прожигателей жизни, мечтателей и торговцев – их пленяло изобилие, удовольствия здешней жизни и величие архитектуры. Плотная сеть бесконечных лабиринтов напоминала изысканный спелый плод, аромат которого струится по улочкам и щекочет раздутые ноздри: ладан и мирра в храмах, запахи растущих возле домов ракитника, стиракса и резеды, текущая от прачечных мостков травяная свежесть, благостные флюиды высаженных на террасах жасмина и мяты, благовония проходящих по улицам модников и жрецов, манящий дух медовой выпечки, душное тепло наполненных зерном амбаров, едкий дым очагов, дымок топленого жира, кислый душок пива, а под этим пестрым букетом еще тяжелые вздохи Нила и неизменное дыхание пустыни.
И все же я проклинал Мемфис. Его великолепие лишь раздражало меня, чары города меня бесили. Я метался по веселым цветущим людным улицам и ворчал про себя, глядя на пеструю толпу: «Как вы смеете беззаботно разгуливать?» – бормотал при виде громадных храмов: «Зачем?» – брюзжал, разглядывая умопомрачительных колоссов из розового гранита: «Какое зазнайство!» Даже когда на моем пути высились святилища не меньше бавельских, я не поддавался удивлению. Как ни любознателен я был от природы, тут при виде чудес я то и дело хмурился.
Меня
