от меня имя Отшельник и осматривал он колос пшеничный и не обратил на меня никакого внимания, как показалось мне. Был он юн совсем и не было в нем ничего от взрослого и ничего, что позволяло бы обращаться к нему как к юнцу.
– Зачем ты здесь? – спросил он меня и голос его любопытства лишен был совсем и понял я, что это правильно и хорошо, ведь не сделал я еще ничего, чтобы вызвать его интерес.
– Неправда, – возразил Отшельник, перебирая колосья, и понял я, что фразу свою последнюю я не подумал, а произнес. – Ты пришел ко мне и я уже интересен ты этим, ведь никто не приходит в дом мой случайно. – Ты принял дружелюбие мое за равнодушие и я не сужу тебя, ведь там, вдали от поля пшеничного только так и может думать человек, что не поднимал головы и не видел звезды, что путь ко мне указывает.
– Может ты знаешь и то, зачем я здесь? – спросил я, стараясь говорить как можно дружелюбнее, так как единственное это, что можно подарить человеку, ни в чем не нуждающемуся. А Отшельник был из таких и не было в том сомнения.
– Пойдем поедим для начала, – мягко сказал Отшельник, последний раз проводя пальцами по спелому колоску.
И он отвел меня в дом и посадил за стол, чистый и сладко пахнущий свежим деревом и налил мне молока и хлеба толстый ломоть намазал медом. Мы ели в молчании и смотрели в окно на месяц нарождающийся и безмолвие наше было уютным, как у старых друзей.
– Ты совсем здесь один? – спросил я его.
– Когда Бог позвал меня, а я Его, то с тех пор как же одному мне быть? И ты теперь здесь и Он между нами и вот здесь сейчас трое нас.
– Думается мне, – сказал я, словно зная, что именно эти слова и должны были быть сказаны во время то, – знаешь ты и кто я и куда мне идти.
– Ну что же, вот давай и узнаем, прав ли ты, – сказал Отшельник, смахивая крошки со стола в ладонь, а с ладони в корзину, что стояла под столом, – Если насытился ты, то пора идти нам.
– Куда ты меня поведешь?
– Вперед, – засмеялся Отшельник. – Встречаю я тех, кто приходит на свет и показываю им дорогу, что начинается от них самих и сам иду с ними.
– И как же ступить на дорогу то ту? – поинтересовался я, стараясь говорить то, что как мне казалось, он хочет услышать. Тогда не задумывался я, с чего бы это мне угождать простому трудяге, который и помыслить не может, кто пришел в дом к нему, что бы ни говорил он.
– Легче легкого это, – добродушно сказал Отшельник. – Подойди к двери дома, открой ее и ступай.
Я так и сделал. За дверью уже был светлый день и поразился я тому, как долго болтал с незнакомцем. Я и с друзьями, пока они были у меня, не разговаривал дольше, чем того требовал долг приятельский. И искренности в беседах этих было так же мало, как тяжести в руке Отшельника, когда
