добычи. Они рыщут плотным рычащим кольцом вокруг грязного купола, идеальной полусферы, заваленной обломками.
Склоняю голову набок, ноздри трепещут.
Один врук встает на дыбы, из лап пробиваются смертоносные когти, а потом он переносит вес вперед и бьет по куполу. Вспыхивают искры, и от пронзительного скрежета хочется вонзить себе что-нибудь в уши.
Воздух наполняется еще более свирепым рычанием и воем. Самый крупный из троицы опускает голову, тычется носом в поверхность необычного предмета и оглушительно ревет.
Суматошное, животное бессилие…
Оно хорошо отвлекает мои цели.
Распутываю последние нити гнева, крадусь вперед, будто едва касаясь ногами земли, взмахиваю мечом сквозь дым. Первая голова летит с массивных плеч, но я не жду, пока зверь упадет. Я уже припал на колено и рывком развернулся – второй врук воет во всю глотку, когда я перерубаю его пополам и из брюха выпадают кишки, что испускают в ледяном воздухе пар.
Быстрая, чистая смерть.
Если б только они отнеслись с тем же пониманием к Аравин.
Привлекаю внимание альфы, в меня впивается его свирепый взгляд. Воздух между нами застывает, и я слегка приподнимаю подбородок.
Шавка прыгает вперед, оскалив клыки, растопырив когти, все вокруг отравляет зловонный рев. И голова зверя катится по земле прежде, чем он успевает хотя бы моргнуть, мускулистая шея поддается тому же металлическому поцелую, который унес жизни его братьев.
Он падает, как камень, смерть хлещет из тела в такт с замирающим сердцем, а я резко выдыхаю…
– Проклятье.
Убийство несет с собой скверну, и от меня ею буквально разит. Сомневаюсь, что когда-либо смогу смыть это зловоние. Но наш мир немилосерден, и я тоже.
Теперь уже нет.
Вытерев меч о куртку, я возвращаю его в ножны на спине и перевожу внимание на купол, теперь перемазанный слоем дымящейся крови вруков. Опускаюсь на корточки, чтобы изучить странный предмет, провожу рукой по месиву, обнажая похожую на кристалл поверхность, которая, кажется, мерцает сама по себе.
Но не она обращает мои легкие в камень.
Сквозь отражение пляски пламени и моего измученного лица я вижу ребенка не старше двух лет, облепленного грязью, пеплом и обрывками сгоревшего белья. Глаза девочки зажмурены, ладошки прижаты к ушкам, и она раскачивается с искаженным в беззвучном крике личиком.
Вдруг замечаю среди спутанных, перепачканных сажей кудрей край ушка и распахиваю глаза шире: маленькую раковину выстилают тонкие, раскаленные шипы…
У Аравин было еще одно дитя.
Тяжесть в кармане давит все сильней, и я падаю в грязь на колени.
«С-спаси ее. П-прошу».
Провожу ладонью по лицу.
Слова звучали с той же жадностью, с какой сейчас распаляется мое любопытство. Эта крошечная эшлийка… она превращает свой свет в окаменелость, использует его как защитный механизм.
Нечто невозможное.
Она – помесь? Неужто Аравин искала тепла в чужой постели?
