ехали в электричке из Левобережной, где я жила у него первые полгода, и он уже весь гудел от предстоящей ему лекции, поэтому я скромно глядела в окошко. Прожил он долгую жизнь, изредка я, отягощённая семейной жизнью, писала ему письма. Он каждый раз отвечал мне и всегда сильно подбадривал меня, говоря, что у меня хороший слог.
Жена его —красавица Люба – имела судьбу «своего» происхождения – глубокие дворянские корни, гонор, неудовлетворённость жизнью.
Дети – Павлик и Верочка – воспитывались в лучших традициях советского дворянства.
Они были детьми талантливых родителей, и от них ожидалось талантливое будущее.
Но ах, мне это не хочется вспоминать!
Верочка, знавшая в 13 лет множество стихов, учившаяся в английской престижной школе, окончила Институт тонкой химической технологии, потом изучала математику, философию, древнегреческий язык, мечтала работать в Английском посольстве, а вышла замуж за композитора, оказавшегося шизофреником, в конце концов стала сотрудником в канцелярии и издательстве Митрополита в Троице-Сергиевской Лавре.
А талантливый и любвеобильный в отца Павлик – успешный бизнесмен в области компьютеров.
Там, в Левобережной, был отличный лес! Мы ходили летом купаться в канале, зимой катались на лыжах.
В лесу даже находили грибы, но не менее часто там попадались парочки под кустами из близлежащего библиотечного.
Смотреть под эти кусты тянуло, но тянуло и холодком от страха – там явно было что-то «греховное».
Но настоящий среднерусский лес после якутской тайги был таким тёплым, приветливым, уютным, домашним.
Предполагалось, что я буду поступать в библиотечный институт, но дядя Миша отверг это, и я подала документы в Ленинский. Библиотека у дяди была огромная, но читать мне предписывалось только по программе. А там было даже редчайшее 90-томное собрание сочинений Толстого! А ещё наняли репетитора – старушку – по английскому языку, к которой я украдкой не ходила. Увы, я так и не выучила английский язык, более того, он мне даже не кажется языком, – так, какая-то система знаков.
Месяца через полтора приискали комнатку на Никитских воротах у старушенции, которая сдавала комнаты командированным богатеньким чиновникам из Якутского поспредства и от которых она, видимо, имела больше дохода. Поэтому меня выдворила без всяких причин, что мне было обидно.
И тогда приискали угол у больной старушки на улице, параллельной к Якиманке, забыла её название – напротив Литературного музея. На этой квартире я единственный раз в жизни встретила Новый год совсем одна. Это был 1962 год.
Помню, Папа как-то пошутил – «Иду, вижу знакомую щепочку, – значит, – моя улица!»
Вот и я так же «обживала» Москву.
Полюбила Левобережную с её дубовой рощей у станции, полюбила институт, который стал моим домом, полюбила
