с ним – может, и обойдется. Не зверь ведь, чай, – отец. Сердце-то и у него болит. Я вижу, ругается, а сам ночей не спит.
Николай обнял мать и, поцеловав ее в голову, выпрямился:
– Ну, я, мама, пойду к отцу.
Степанида Андреевна перекрестила сына и, когда он, ускоряя шаг, шел через огород, сокрушенно покачала ему вслед головою.
Отворив калитку, Николай столкнулся с отцом и от неожиданности растерялся.
– Что, с отцом-то и здороваться не надо? Так тебя в офицерской школе учили?
Глаза Бута смотрели на сына сурово. Мохнатыми клочками висели седые брови. За последние дни он как-то осунулся и постарел. На лице залегли новые морщины. Николай понял, что отец тяжело пережил сильную внутреннюю борьбу, и ему стало жаль старика. Николай хотел сказать отцу что-нибудь ласковое, хорошее, но, зная суровый его характер, не решился.
– Молотилку, папа, надо у Сушенко попросить – одной не обмолотимся. Управляющий наказывал беспременно к Сушенко съездить.
– А коли откажет?
– Должен дать, мы ж ему в прошлом году давали. Управимся – обе ему перекинем. А скажите, папа, что Игнат Сушенко – болел, что ли? Почему он не на фронте?
– У атамана рыжего жеребца видал?
– Видел. Конь замечательный.
– Его Сушенко на Дону купил и подарил атаману.
– Да-а-а, тогда все понятно… А хлеба-то у нас нонешний год какие! Амбаров не хватит. Рабочих еще на хутор надо послать, человек хоть десять.
– А где их взять-то? Девок отправлю.
– Это на мужскую-то работу?
– А хоть бы и на мужскую. Оно выгодней. Мужику-то трешницу в неделю надоть, а девке – рубль. Ну а при том девки девкам рознь. Возьми такую, как твоя Марина, – небось за двоих мужиков сработает.
– Отец!..
– Ну, не буду, ты так зараз и готов на старика шуметь… А как: дурь-то с головы выкинул? Жениться-то? – неожиданно спросил Павел Васильевич.
– Я, папа, все обдумал. Не в моих силах от нее отказаться. Ежели вы согласия не дадите, вы меня на всю жизнь несчастным сделаете. Да что жизнь! На что она мне без нее? Я свою жизнь тогда в первом бою отдам.
Павел Васильевич с присвистом засопел, что всегда у него служило признаком большого волнения.
– О матери своей подумай, чертяка скаженный! Не вынесет мать-то. Она и так о тебе день и ночь плачет. Весь ты в бутовскую породу вышел… Ну, женись, ежели тебе она так полюбилась, что жизни своей за нее не жалко.
Николай бросился целовать отца.
– Ну, буде, буде. Что я тебе: девка, что ли? – с притворной суровостью уклонился от объятий сына Бут. – Ославил старика-отца на всю округу…
Гринихин двор был тщательно подметен, кирпичные дорожки вымазаны желтой глиной с навозом. Под большой старой вишней, заняв своим тучным телом чуть ли не половину скамейки, сидела за столом сама Гриниха. Перед ней стоял пузатый, начищенный до ослепительного блеска медный самовар.
Гриниха
