плавно водили русский хоровод, которым руководила его мамуля. Неизвестно, сколько бы продолжался это замечательный сон, если бы над его ухом не раздался возмущенный возглас матери:
– Да ты меня совсем не слушаешь!
Кажется, Елизавета Григорьевна уже готова была начать свои поучения по второму кругу, но, видно, жалость к больному все же дала себя знать: она вдруг засобиралась домой, пообещав непременно навестить его в ближайшем будущем.
«Как бы мне успеть к этому времени поправиться», – думал Варфоломей, еще не совсем уверенной походкой добредя до прихожей и закрывая за матерью дверь.
«О боже, все-таки она свой чертов альбом оставила!» – раздраженно пробормотал он, вернувшись к постели и увидев семейную реликвию, торжественно возложенную у изголовья его кровати.
Все с тем же болезненным раздражением он схватил массивный альбом за его черную обложку, но альбом совсем, как живое существо, попытался вырваться. Подобно толстой скользкой рыбине, он выскользнул из рук Варфоломея и распластался на полу – часть фотографий тут же вылетела и него, веером раскинувшись по комнате.
– Ну, погоди! – прошипел Варфоломей, и впрямь воспринимая альбом как живое существо, упорно не желающее подчиниться его воле. – Вот я тебе! Завтра же отправишься на помойку! – бормотал он, кряхтя ползая по полу и собирая фотографии.
И вдруг он осекся.
Перед ним лежала старая, уже пожелтевшая, изрядно потрепанная фотография – с нее на него смотрел тот самый его недавний таинственный знакомец, так настойчиво посещавший его во время болезни. И смотрел он на Варфоломея все с тем же укором и одновременно с пониманием…
Глава пятая
«Этого не может быть! Мистика какая-то…» – пробормотал Варфоломей.
Дрожащей рукой он перевернул старый снимок. На обороте каллиграфическим почерком было выведено: «Григорий Петрович Тапкин. 1929 год».
«Выходит, данный гражданин – никто иной, как мой дед. Да, без сомнения, это мой дед. Расстрелянный как враг народа в тридцать шестом году. Вот такие пироги».
Деда своего Варфоломей не знал и знать не мог. Более того, бабушка и мать всеми силами старались, чтобы любое упоминание о деде не коснулось ушей маленького Варфоломея. Одним словом, о деде ему не сообщалось ничего. А если Варфоломей, еще ребенком, и задавал какие-нибудь вопросы – что, впрочем, случалось очень редко, к стыду своему к родословной своей он был, как и многие его сверстники совершенно равнодушен – то ему излагалась туманная история о якобы погибшем полярном летчике. Однако ничего, чтобы могло напомнить о реальном существовании этого человека, в доме не было. И только во времена хрущевской оттепели, когда началась реабилитация и о репрессированных, сосланных, расстрелянных заговорили вслух, о деде вспомнили. Впрочем, очень робко. Страх в душах поколения, так усиленно и успешно
