И вмиг уже знакомая журавлиная тоска сжала его сердце. И опять возникло перед ним, точно в дымке, в легком тумане уже ставшее знакомым лицо деда.
– Только твоя совесть, сынок, – опять все тем же тихим, почти беззвучным голосом произнес дед. – Когда-то моя собственная совесть заставила меня спасти человека, но погубила меня самого. Еще совсем неопытным чекистом принимал я участие в аресте сельского священника. Местные власти вознамерились учинить там показательный процесс и арестованного священника на ночь заперли прямо в храме. Молод я был и любопытен, потянуло меня посмотреть на врага поблизости. Каков, дескать, он. Вот и пробрался я в храм не через центральный вход, который был заколочен, а через заднюю, так сказать, служебную дверку, ключи от которой были только у меня. Когда я проник внутрь, передо мной открылась картина, увидеть которую я никак не ожидал, и, наверно, именно своей неожиданностью она меня потрясла. Священник, старенький и худой, стоял на коленях перед аналоем и умолял Бога простить его гонителей, ибо они не ведают, что творят. Он молился за нас, отмаливал наши грехи перед Богом и, видимо Бог услышал его, потому что невообразимый, жгучий стыд вдруг охватил всего меня, опалил мое сердце. Словно я совершал мерзкий, грязный поступок.
Дед замолчал. А Варфоломей вдруг почувствовал себя так, будто стыд этот сейчас обрушился и на него.
– Ты хочешь знать, что я сделал дальше? А дальше я тоже попросил прощения, не знаю уж у кого – у Бога ли, у того священника, или у какой-то высшей силы, взял за руку священника и потихоньку вывел его из храма. Точнее, даже не я это сделал, это совесть моя велела мне так поступить. Совесть. Так что есть, внучок, истинная вера, есть, ищи ее.
Варфололмей хотел еще что-то сказать, то ли спросить, то ли ответить, но дед исчез так же неожиданно и бесшумно, как появился.
Глава седьмая
Последующие несколько дней Варфоломей провел в бесцельном самокопании.
Каждому из нас иногда доводится вдруг взглянуть на себя со стороны, вырвать свою душу из жизненного круговорота и разом ощутить всю мелочность и суетность своих поступков и намерений, почувствовать собственное ничтожество, а рядом собственную гордыню, которая пробуждает в нас непомерные желания и амбиции, почувствовать и устыдиться.
Нечто такое происходило и с Варфоломеем. Точнее сказать, это было даже не самокопание, а самоистязание. Теперь он казался сам себе жалким, едва ли не комическим персонажем, а его нелепая религиозная манифестация – клоунадой. Невольно он сравнивал себя со священником, молящимся в пустой церкви, наедине с самим собой, о врагах своих и чуть ли не корчился от стыда: теперь ему казалось, что главным мотивом его собственного поступка было вовсе не сочувствие к обиженному невниманием проповеднику, а лишь желание выделиться, продемонстрировать свою неординарность.
Но в чем все же истинная причина его нынешнего столь острого недовольства собой? Откуда оно вдруг явилось? Почему? Жил же он до сих пор, не испытывая
