за то, что до сей поры ему удается обходиться без активного вмешательства в его жизнь особ женского пола. Даже Лелька, обычно весьма бесцеремонная, и та затихла, в ужасе притаившись за занавеской.
– Господи! Бог когда-нибудь услышит мои молитвы или нет?! – подобно трубному гласу раскатывались по всей квартире грозные призывы Елизаветы Григорьевна. Теперь уже ее гнев был обращен не столько к непутевому сыну, сколько к самому Всевышнему, который обязан был наставить на путь истинный Варфоломея, но почему-то не сделал этого.
«Я думаю, и тебе бы здесь не поздоровилось», – Варфоломей взглянул на небольшое распятие, с давних пор висевшее у него над столом. Откуда оно взялось в доме, он и понятие не имел, но привык к нему, как к постоянной детали интерьера. На миг ему почудилось, что и Спаситель как-то съежился от угрожающих женских выкриков.
– Что ухмыляешься? – вдруг раздалось над самым ухом Варфоломея.
«Похоже, я и не заметил приближение противника с тыла, – констатировал он. – Старею».
– Чего ухмыляешься, я тебя спрашиваю? – мать с видом терминатора грозно нависла над ним. – Сидишь дома, бездельничаешь, толку от тебя никакого! Денег не зарабатываешь, квартиру запустил, порядка никакого. Все не как у людей! – обличительная речь матери катилась по давно уже наезженной ею колее.
«Дальше мать начнет пенять мне за то, что растила меня без мужской руки – словно даже в этом моя вина, и причитать, что, видно, в старости ей некому будет подать стакан воды… Ох, уж этот пресловутый стакан воды! – невольно усмехнулся Варфоломей. – Можно подумать, что в старости человеком овладевает такая жуткая жажда, что у него уже нет иной заботы, как поглощать воду стакан за стаканом…»
Как оказалось, усмехнулся Варфоломей совсем не к месту, поскольку именно в этот момент Елизавета Григорьевна живописала тяготы одинокого материнства. Она на минуту озадаченно замолкла, а потом, вглядевшись в сына, неожиданно утратила свой гневный пыл.
– Боже мой! Сыночек! – вдруг трагическим тоном запричитали она. – Что с тобой? Может, ты уже умом повредился? Сидишь, улыбаешься. Ну, точно, как юродивый. Скажи, что с тобой? Уж матери своей ты можешь рассказать всю правду. Кроме матери, тебя, сыночек, некому защитить, некому позаботиться… – Она всхлипнула.
Варфоломей не мог надивиться, как быстро она сумела сменить роль разгневанной фурии на роль трогательно заботливой матери. «Нет, все-таки в ней погиб дар великой актрисы, – подумал Варфоломей. – Не ту профессию она выбрала, не ту».
А мать тем временем уже, кажется, была готова перейти от всхлипываний к настоящим рыданьям. Чтобы не дать этому совершиться, Варфоломей озабоченно нахмурился и сказал деловым тоном:
– Кстати, мама, я давно тебя хотел спросить, что ты знаешь о моем дедушке, Григории Петровиче? Ты-то его хоть помнишь?
Деловая интонация сына и впрямь подействовала на Елизавету
