За детей тоже боялся, что с ними что случится. Еще боялся, что по миру пойду, есть будет не на что. Ну, а теперь чего мне бояться?
Призадумался над этим Максим. Если этак рассудить, то ему, одинокому сироте, выходит, тоже бояться особенно нечего? Однако же, отчего-то у него, все равно, так, как у Варлаама не выходило. Как станет стрелять – так обязательно о чем-нибудь да переживает.
***
Иной раз Максиму учение давалось очень тяжело. До того тяжело, что думал он бросить все, послать к чертям собачьим и Фрязина, и Мину с его мучительской наукой и отправиться самому по белу свету или пристать к какой-нибудь обители. И то сказать: он грамотный, может книжником сделаться. Почетное дело: сиди себе в тихой келье, шелести бумагой, пиши летопись или своди келарю его цифирь. Куда как лучше, чем свинцовой чушкой махать, тем более, когда тебя к настоящему делу не подпускают.
Время от времени Фрязин уезжал из Воскресенского, когда призывал его кто-нибудь по делу. Как говорил мина, раньше так часто их не тревожили, а в это лето – словно с цепи сорвались упыри. Всякий раз Максим просил Фрязина взять его с собой.
– Нет, не возьму тебя пока, – отвечал тот неизменно, а однажды прибавил, что не хочет, чтобы Максим примеру прочих последовал.
Максим тогда стал его расспрашивать, про каких это еще прочих он говорил, но тот ничего не отвечал, только мрачнел челом и отмахивался.
После только Максим выпытал у Мины, что, оказывается, до Максима и в самом деле Фрязин трижды брал себе ученика, и все трое погибли. Двоих растерзали мертвецы, а один угодил в стрелецкую облаву, когда ловили разбойников под Кашином, да так, видно, и сгинул, потому что вестей от него не было.
От этакой истории стало Максиму не по себе. Решил он, что, похоже, надо или и впрямь бежать отсюда, или приниматься за учение хорошенько – от этого будет жизнь зависеть.
Впрочем, когда начались первые осенние дожди, учения стало поменьше, потому что начался главный промысел, которым живо было Воскресенское. На полянах, которыми изобиловали здешние леса, да по опушкам начали вылезать из-под земли белые крепкие грузди какого-то особого сорта, которого нигде в округе больше не было, и который, как уверял отец Варлаам, будучи правильно засолен, превращался в истинную амброзию, такую, что и на царский стол подать не стыдно. За этими-то груздями все население Воскресенского отправлялось в лес на целый день, распределив между собой все окрестные поляны. Приносили большими корзинами, чистили, укладывали в бочки, а затем над ними принимался священнодействовать отец Варлаам, помолившись предварительно и приняв для ясности ума пару чарок рябиновой настойки. Рецепта засолки никто, кроме него, в точности не знал, но выходило и впрямь изумительно, Максим пробовал. Бочки потом ждали весны, чтобы потом спустить их на струге по реке в город Зубцов и там продать либо обменять все потребное в хозяйстве. Ну, а одну-другую бочку сами, конечно, съедали за зиму. Как же, у ручья да не напиться?
Когда началась зима, пошло
